Читаем без скачивания Память (Книга первая) - Владимир Чивилихин

Мозгалевский, Мозгалевский, Мозгалевский… Это имя дважды упоминалось в «Записках», а также в комментариях к ним и в указателе имен и названий. Где я слышал эту довольно редкую фамилию задолго до того, как впервые в жизни попала мне в руки эта маленькая драгоценная книжечка? В каких-то необычных условиях, в счастливом тумане забвения, когда все на свете, прошлое и будущее, кажется таким маловажным по сравнению с тем, что есть сейчас…

Дело было на нашей с Леной свадьбе, когда ее мать надела ей на шею какой-то старинный медальон, а от слов в моей памяти ничего не сохранилось конкретного, кроме смутного и неточного сведения, будто бы она — это тоненькое, совсем потерявшееся существо в белом — потомок одного из декабристов, сосланных в Сибирь. Мало ли что говорится на долгих, многолюдных и шумных свадьбах, и я бы, наверное, совсем забыл про этот разговор, если б в какой-то перевозбужденной тем часом клеточке моего мозга не нашлось молекул, зачем-то задержавших и законсервировавших фамилию того гипотетического предка — Мозгалевский.

И вот через семь лет эта же фамилия мелькнула в «Записках» Марии Волконской! Дома полез в Большую Советскую Энциклопедию. В пятидесяти ее основных томах, одном дополнительном и всех «Ежегодниках» декабрист Мозгалевский не упоминался, хотя где-где, а уж в таком-то солидном научно-справочном издании должно бы назвать по фамилии каждого из наказанных декабристов, сосланных в Сибирь! Других материалов под рукой не оказалось, кроме. «Записок, писем» декабриста Ивана Горбачевского. Книгу эту я купил из-за мизерного ее тиража в три тысячи экземпляров и академической издательской основательности, а вовсе не потому, что имел к декабристам особый интерес; и если б не случай, то, быть может, долго бы не раскрыл это редкое издание — мало ли на наших полках стоит книг, в которые мы десятилетиями не. заглядываем? Бегло просмотрев ее, я понял, что посвящена она совсем неизвестной мне декабристской организации — какому-то Обществу соединенных славян, а в «Указателе имен», помещенном в конце книги, нашел три сходные фамилии — Модзалевского, Мозалевского и Мозгалевского. О первом из них, Борисе Львовиче, я кое-что знал: это был, можно сказать, наш современник, филолог и историк, известный пушкинист и декабристовед, один из основателей ленинградского Пушкинского Дома, член-корреспондент Академии наук СССР. С Мозалевским же и Мозгалевским надо было разобраться.

Назавтра меня отвлекли другие дела — пришлось срочно помогать Петру Дмитриевичу Барановскому. Это имя, напомню, я впервые услышал после войны в разрушенном Чернигове, потом там же не раз видел этого человека издалека, но подойти не посмел. И вот спустя много лет, побывав однажды в реставрируемом Крутицком подворье, я познакомился с новым объектом архитектора и им самим — о нем у нас большой разговор далеко впереди. А в тот день мы с Петром Дмитриевичем похлопотали в инспекции ГлавАПУ о сохранении прилегающей к Крутицам слободы и освобождении от арендаторов Приказных палат, где когда-то содержались в заточении Аввакум Петров и Александр Герцен, съездили на объект, а под конец я завез старика домой. Он пригласил меня на чашку чая.

Живет архитектор за стенами Новодевичьего монастыря, в бывших больничных палатах. В комнатах и коридоре сумеречно, даже днем надо зажигать свет. Мы засиделись до вечера. Вспоминали черниговские памятники, особенно охотно Параскеву Пятницу, говорили о Крутицах, восстановлении там парка и «Слове о полку Игореве» — это особая страсть Барановского, и он давно собирает издания «Слова» и книги о нем. А на соседней большой этажерке я увидел знакомую фамилию вдоль корешка переплета «И. И. Горбачевский» и множество других книг о декабристах.

— Как, вы и декабристами интересуетесь?!

— Нет, — ответил хозяин. — Это жена, Мария Юрьевна. Она историк-декабристовед, работает в Историческом музее, скоро придет. У нее, знаете, удивительная память-она помнит сотни дворянских родов с разветвлениями и переплетениями…

Мария Юрьевна вернулась с работы поздно, мы познакомились, и она словоохотливо включилась в общий разговор об архитектурных памятниках Москвы и Подмосковья, о дворцах, храмах и парках. Помнится, я сказал, что недавно, спустя десять лет, снова побывал в Яропольце, смотрел, как восстанавливаются усадьбы Гончаровых и Чернышевых. Про кедр в начале пушкинской аллеи вставил — живет старик и даже плодоносит! Рассказал и про карликовую липовую рощу, которую пришлось спасать, и о неточности в надгробной надписи Петра Дорошенко, и о пушкинской ошибке насчет родословной своей жены.

— Мне более известен род их соседей, Чернышевых и Чернышевых-Кругликовых… Из этого рода, между прочим, графиня Наталья Петровна Чернышева, в замужестве княгиня Голицына, — пушкинская «пиковая дама». Интереснейшая дама! Она, кстати, приходилась родной внучкой Петру Великому.

— Вон как!

— Да. И характерец, знаете, у нее был дедовский, о чем сохранилось немало свидетельств… Когда Захар Григорьевич Чернышев…

— Генерал-фельдмаршал?

— Нет. Другой Захар Григорьевич Чернышев, декабрист, ее внучатый племянник. Когда его сослали в Сибирь, она тяжело переживала этот удар по фамильной чести. И вот однажды генерал-адъютанта Чернышева, члена Следственной комиссии по делу декабристов, получившего графское звание по окончании следствия и пытавшегося завладеть имуществом сосланного декабриста, ей представили в свете как графа Чернышева. Не взглянув на него, она проговорила: «Je ne connais qu'un seul comte Чернышев, qui est en Siberie», то есть «Я знаю только одного графа Чернышева, который в Сибири»… Представляете?

— Представляю.

— Декабрист Захар Чернышев, — продолжала Мария Юрьевна, — был в якутской ссылке вместе с Александром Бестужевым-Марлинским, писателем, который со своим братом Михаилом и Щепиным-Ростовским первым привел на Сенатскую площадь Московский полк. А у меня вышла монография о третьем брате — Николае Бестужеве. Это был редчайших способностей человек! Революционер, художник, этнограф, историк, географ, писатель, изобретатель! В ссылке написал блестящее научное исследование о забайкальском Гусином озере и сумел, обойдя все запреты, напечатать его в московском «Вестнике естественных наук»… А вы читали его рассказ «Шлиссельбургская станция»? Он посвящен одной замечательной женщине из того же рода Чернышевых.

Александра Чернышева, сестра Захара, была замужем за декабристом Никитой Муравьевым. Вслед за Марией Волконской она приехала в Сибирь, чтоб разделить судьбу своего супруга. Перед отъездом Александра Муравьева получила из рук Пушкина листок со строчками, всем нам памятными с детства:

Во глубине сибирских рудХраните гордое терпенье;Не пропадет ваш скорбный трудИ дум высокое стремленье…

Как все же прекрасно, что наше прошлое часто оживает через посредство бессмертных стихов! И память невольно подсказывает нам вещие слова из ответа Александра Одоевского:

Наш скорбный труд не пропадет;Из искры возгорится пламя,И просвещенный наш народСберется под святое знамя.

Мерцавшая в глубине прошлого века искорка вспыхнула в начале нынешнего ленинской «Искрой», которая возжгла пламя первой русской революции…

— А когда и где Александра Муравьева в последний раз встретилась с Пушкиным?

— Перед самым отъездом в Сибирь, — с готовностью отвечает Мария Юрьевна и, никуда не заглядывая, уточняет: — В Москве, на Садовой-Самотечной, дом двенадцать. Там жили родители Александры Муравьевой и Захара Чернышева.

— Но вообще-то декабристы были слабо связаны с Москвой, — неуверенно говорю я и слышу горячее возражение:

— Как! Да Москва, можно сказать, колыбель декабристов!.. Вы что кончали?

— МГУ.

— Послушайте, как вам не совестно! Да ведь в Московском университете, который Ленин называл «революционным», и его Благородном пансионе училось сорок шесть будущих декабристов!

— Сколько?!

— Почти пятьдесят. Уж такое-то про свою alma mater надо бы знать! Извините, что ворчу, — это от возраста. В сущности, я рада, что интерес к декабристам растет среди молодежи… В Москве сформировали свое мировоззрение Петр Каховский, Сергей Трубецкой, Никита Муравьев, Николай Тургенев, Михаил Бестужев-Рюмин, Иван Якушкин… А двадцать четыре декабриста вышли из московского военного училища колонновожатых. В Москве родились Сергей Волконский, Павел Пестель… Главное же, — продолжала хозяйка, — многие декабристы здесь не раз встречались по делам различных обществ, имевших в старой столице крепкие организации, отсюда идут кое-какие их начала…

В тот вечер я узнал, что в Москве, на главном перекрестке всех российских дорог, жили подолгу либо наезжали сюда Кондратий Рылеев и Вильгельм Кюхельбекер, Иван Пущин и Степан Бегичев, Федор Глинка и Дмитрий Завалишин, три брата Муравьевы-Апостолы и два брата Фонвизины, а после петербургского восстания здесь было арестовано почти тридцать декабристов!