Читаем без скачивания «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории - Мигель де Унамуно
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну да, выпукло-вогнутой, как небесный свод.
– Ах, Селедонио, и зачем только я ушел из того дома!
– Ты хочешь сказать, что в этом новом доме никто за тобой не охотится…
– В этом доме семейным очагом и не пахнет… уюта никакого…
– А что мешает тебе поискать другое пристанище?
– Все они одинаковы…
– Зависит от цены: по деньгам и обхождение.
– Нет, нет, в доме доньи Томасы со мной обходились не по деньгам, а по-родственному…
– Ясно, что с тобой они не вели счетов. Им от тебя другое требовалось.
– У них были добрые намерения, Селедонио, добрые намерения. Я начинаю понимать, что Росита была влюблена в меня, да, именно так, как я тебе говорю, влюблена в меня бескорыстно. Но я… и зачем только я ушел?
– Предвижу, Эметерио, что ты скоро вернешься в дом Роситы…
– Нет, нет, это невозможно. Чем я объясню свое возвращение? Что скажут другие постояльцы? Что подумает Мартинес?
– У Мартинеса просто нет времени на размышления, уверяю тебя: он готовится читать лекции по психологии…
Прошло несколько дней, и Эметерио сказал:
– Знаешь, Селедонио, кого я вчера встретил?
– Роситу. Кого же еще! Неужели одну?
– Нет, не одну, с Мартинесом. Он теперь ее муж. Но и без него Росита шла бы не одна, не сама по себе…
– Ничего не понимаю. Не хочешь ли ты сказать, что кто-то вел ее, что она была в состоянии опьянения…
– Нет, она была в том состоянии, вернее, положении, которое называют «интересным». Она сама поторопилась сообщить мне эту новость. А какой у нее был вид победный, и как гордо она махала своими ресницами: вниз-вверх, вниз-вверх. «Как вы видите, дон Эметерио, я уже в интересном положении». И я остался в раздумье, какой же интерес может она извлечь из подобного положения.
– Понятно, мысль для банковского служащего самая натуральная. А я бы вот полюбопытствовал, что думает о ее положении тот, другой, Мартинес, как он толкует его с точки зрения психологии, логики и этики. Ну и как все это на тебя подействовало?
– Ах, если бы ты видел!.. Росита выиграла с переменой…
– С какой переменой?
– Своего положения. Она округлилась, стала настоящей матроной… Посмотрел бы ты, как гордо и важно она выступает, опираясь на руку Мартинеса…
– А ты, конечно, расставшись с ними, подумал: «Почему я не капитулировал? Почему я не бросился очертя голову на супружеское ложе?» И ты пожалел, что удрал. Верно?
– Что-то вроде того, что-то вроде…
– А Мартинес?
– Мартинес смотрел на меня с многозначительной улыбкой, словно хотел сказать: «Ты ее не пожелал? А теперь она моя!»
– И малыш тоже его…
– Либо малышка. У меня он обязательно получился бы мальчиком… Но у Мартинеса…
– Мне кажется, ты уже ревнуешь к Мартинесу…
– Какого дурака я свалял!
– А донья Томаса?
– Донья Томаса?… Ах да, донья Томаса умерла; ее смерть, по-видимому, и побудила Роситу выйти замуж: это было необходимо для того, чтобы сохранить респектабельность заведения.
– И таким путем Мартинес из квартиранта стал квартирохозяином?
– Вот именно, не отказавшись, однако, от своих приватных уроков и продолжая участвовать в конкурсах. И к тому же милостью провидения ему наконец-то досталось место на кафедре, и скоро он уезжает вместе с женой и с тем, кого она ему собирается принести, занимать его, это место…
– Сколько ты потерял, Эметерио!
– А сколько она потеряла!
– И сколько выиграл Мартинес!
– Пфе! Жалкие учебные часы – с трех до четырех! Но что там ни говори, а я навеки остался без семейного очага, буду жить, как одинокий вол… сам себя буду облизывать… Разве это жизнь, Селедонио, разве это жизнь!
– Но ведь чего-чего, а невест-то у нас хватает!..
– Не таких, как Росита, нет, не таких. И что она выиграла, сменяв меня на него?
– Хотя бы мужа-преподавателя.
– Говорю тебе, Селедонио, я – человек конченый.
И действительно, бедный Эметерио Альфонсо – Альфонсо была его фамилия, и Селедонио советовал ему подписываться Эметерио де Альфонсо: присовокупить к своей фамилии частицу «де», свидетельствующую о благородном происхождении, – бедный Эметерио погрузился в пучину смертельного безразличия ко всему, что касалось его частной, глубоко личной жизни. Его уже не смешили остроты, не радовали разгаданные шарады, ребусы и логогрифы – жизнь разом потеряла в его глазах всю свою прелесть. Он спал, но сердце его бодрствовало, как сказано в божественной «Песни Песней», и бдение его сердца порождало мечтания. Спала его голова, а сердце его мечтало. На службе в банке его спящая голова занималась расчетами, а сердце – мечтами о Росите, о Росите в интересном положении. В таком состоянии ему приходилось начислять проценты, соблюдая чужие интересы. А банковские начальники вынуждены были исправлять его ошибки и делать ему внушения. Однажды его вызвал к себе дон Иларион и сказал:
– Я хотел бы побеседовать с вами, сеньор Альфонсо.
– К вашим услугам, дон Иларион.
– Нельзя сказать, чтобы мы были недовольны вашей службой, сеньор Альфонсо, нельзя сказать. Вы примерный служащий: усидчивый, трудолюбивый, умеющий молчать. И ко всему вы еще и клиент нашего банка. Вы держите у нас свои сбережения, и, конечно, на вашем счету набралась уже изрядная сумма. Но позвольте мне, сеньор Альфонсо, задать вам один вопрос, и задать его не по обязанности старшего начальника, а на правах почти что отца родного.
– Я вовек не забуду, дон Иларион, что вы были близким другом моего отца и что вам, более чем кому-либо, я обязан своим местом в банке, которое позволяет мне накоплять проценты с капитала, завещанного мне отцом, потому вы вправе задать мне любой вопрос…
– С какой целью вы так усердно копите и зачем хотите разбогатеть?
Услышав этот нежданный-негаданный вопрос, Эметерио остолбенел от изумления. Куда метит дон Иларион?
– Я… я… не знаю, – пробормотал он.
– Копить ради самого накопления? Стать богатым просто чтобы быть богатым?
– Не знаю, дон Иларион… Не знаю… Мне нравится делать сбережения…
– Но зачем копить холостяку… не связанному никакими обязательствами?
– Обязательствами?! – встрепенулся Эметерио. – Нет, нет, у меня никаких обязательств нет; клянусь вам, дон Иларион, у меня их нет…
– Ну, тогда я не могу себе объяснить…
– Что вы не можете себе объяснить, дон Иларион? Выскажитесь яснее…
– Вашу частую рассеянность, просчеты, которые с некоторых пор проскальзывают у вас в документах. А теперь позвольте дать вам один совет…
– Пожалуйста, дон Иларион, любой совет.
– Дабы избавиться от рассеянности, сеньор Альфонсо, вам следует… жениться. Женитесь, сеньор Альфонсо, женитесь. Для нашего банка женатые сотрудники самые выгодные.
– Да что вы, дон Иларион! Мне – жениться? Мне, Эметерио Альфонсо? И на ком?
– Поразмыслите над этим хорошенько, вместо того чтобы отвлекаться от работы по пустякам, и женитесь, сеньор Альфонсо, женитесь!
Для Эметерио началась невыносимая жизнь, жизнь, наполненная сознанием глубочайшего душевного одиночества. Он перестал посещать традиционные сборища и мыкался по отдаленным кафе в предместьях, где он никого не знал и его никто не знал. Печально глядел он, как толпы ремесленников и мелких буржуа – среди которых могли встретиться и преподаватели психологии – стекались в кафе со своими семьями, женами и детьми, выпить чашку кофе с гренками и послушать пианиста, исполняющего мелодии модных песенок. И всякий раз, когда на глаза ему попадалась мать, вытиравшая нос одному из своих малышей, он невольно вспоминал материнские – да, именно материнские, иначе не назовешь – заботы, которыми его окружала Росита в доме доньи Томасы. И он переносился мысленно в далекий и ничем не примечательный провинциальный городок, где Росита, его Росита, рассеивала рассеянность Мартинеса, дабы тот мог обучать психологии, логике и этике чужих детей. И когда на пути домой – нет, не домой, на постоялый двор, в меблирашки! – в каком-нибудь глухом переулке девица в низко опущенной на лицо мантилье обращалась к нему: «Послушай, миленок! Давай познакомимся, богатенький!» – он, спасаясь бегством, рассуждал сам с собой: «А для кого я миленок? Для чего я богатенький? Уж не прав ли дон Иларион – для чего мне богатеть? Какой интерес мне в моих сбережениях, если нет женщины в интересном положении, которой я был бы обязан помогать? Куда мне девать эти сбережения? Покупать государственные бумаги? Но что мне до государства, оно мне не интересно, его положение меня не интересует… Господи Боже!.. Зачем я убежал?… Почему не позволил себя увлечь? Почему не бросился очертя голову в ее объятия?»
Нет, это была не жизнь. Эметерио бродил по улицам, купался в людском море, пытаясь представить себе, о чем думают эти толпами идущие ему навстречу люди, и раздевал взглядом не только их тела, но и души. «Если бы я, как Мартинес, знал психологию, – говорил он себе, – как Мартинес, которого я поженил на Росите, ибо не может быть сомнения в том, что это я, я их поженил… Но, в конце концов, пусть живут в счастии и добром здравии, все остальное неважно. Вспоминают ли они обо мне? И в какие минуты?»
