Читаем без скачивания Бортовой журнал - Александр Покровский

«Боевая тревога! По местам стоять к всплытию на сеанс связи, определение места!» Лодка всплывает на семнадцать метров. «Глубина семнадцать метров! Осмотреться в отсеках!» Начинается сеанс связи. Связист: «Товарищ командир! В наш адрес идет персональное… сигнал (например, «Сталактит»)».

«Боевая тревога! Ракетная атака! Погружаемся на глубину сорок один метр (старт подводный)». Опять птичий фон центрального. Команды совершенно ни о чем не говорят неподготовленному человеку. Подготовка к старту завершена. Последний доклад ракетчиков: «БЧ-2 к старту готов!»

«Старт!» (командир БЧ-2 репетует своим «Старт!»)

Через полсекунды: «Стартует первая!» Еще полсекунды: «Стартует вторая!» И т. д. до четвертой. В серии по четыре ракеты. Может быть по восемь.

«Ракеты первой серии стартовали». Лодка погружается глубже, уходит.

Собрались старички из нашего отдела. Отдела регенерации и очистки Первого Института (институт ВМФ). Вспоминали. Мы накрыли для них стол, а они говорили, говорили, говорили. Валентин Николаевич Пероцкий отвел меня в сторону и сказал: «Я твои «72 метра» на столе держу. (Пероцкий попал в отдел к химикам давным-давно. Он из механиков. Прекрасно знает водолазное дело. Организовывал тренировки, спуски под воду.) Эта история меня за сердце взяла и не отпускает. Я всю ночь потом не спал. Все вспоминал. Вот это подныривание. У нас здоровенные мужики не могли решиться поднырнуть под тубус. А потом все тренировки сняли. А они так важны были. Психологически. Очень важны. А у тебя там здорово. Из отсека в отсек. И каждый раз не знаешь, найдешь ли там воздушную подушку. Я и сам погружался и доставал. Люди ведь с ума сходят, пока там сидят. И потом, здорово. Сильно. И технически все безукоризненно. Они же у тебя не спаслись».

Я ему сказал, что не все понимают, что они не спаслись. «Да, это трудно понять. Это через себя надо пропустить».

Потом говорили о том о сем, шутили. Я люблю этих стариков.

Вольных люблю. Я сам вольный. Это слово соперничает с «довольный». То есть «вольный», но «до». Вольный с пределом. Я – вольный без предела. И это меня пьянит.

Недавно близкие мне сделали подарок. Они подарили трусы.

Я их случайно надел. Этот невод для гонад доходит мне ровно до подмышек. А в тесных джинсах он скручивается и превращается в то, что я называю «тамбу-ламбу». Ты уже смеешься?

Генерал Кожемякин однажды сказал: «Родине служить нужно. И это у нас не отнять!»

А я и не знаю, что к этому добавить.

Долг, на мой взгляд, это нечто, передаваемое матерью своему ребенку уже при зачатии. Что-то вроде СПИДа.

И в появлении этого «что-то» в организме матери повинно, скорее всего, государство.

Иначе не объяснить тот жар, с которым оно, государство, отстаивает у граждан свои права на слово «долг».

О монетизации льгот.

Монетизация – это, судя по всему, превращение льгот в монеты.

Монеты у нас все невеликим достоинством – максимум десятка. То есть льготы превращаются в невеликие деньги.

Люди неожиданно поняли, что к ним в карман залезают.

У карманников это считается потерей профессионализма.

«Надо контролировать свои следы! – говорил генерал Кожемякин на собрании офицеров. – Уверен! Они приведут нас или в наше дремучее прошлое, или же в не менее дремучее будущее!»

Я давал интервью РЕН-ТВ по поводу ненормативной лексики в моих произведениях.

Надо было защитить мат, как единственное наше непроходящее национальное достояние.

Я сказал, что у русских существует два языка. Один – на котором говорят, и другой – на котором все время хотят говорить.

Я сказал, что русский язык– язык молодой, и потому он все еще в движении.

Он очень необязательный.

Вот, например, английский язык – на первом месте подлежащее, потом сказуемое, далее обстоятельство места и прочее.

В русском все может быть не так, не на тех местах, и подлежащее может стоять в конце, а глагола может вообще не быть, и роль сказуемого выполняет не поймешь что. Отсюда и недоумение, необязательность.

То есть при длительном пользовании русским языком у общающихся возникает усталость, и они начинают полагать, что раз уж они поговорили о деле и ощутили после этого некоторое недомогание, то его – то дело – можно и вообще не делать, потому как разговор о деле – это уже само то самое дело и есть.

То есть ответственных не найти.

То есть нужен еще один язык – более конкретный.

Это язык мата. Потому что если уж тебя послали, то не возникает сомнений в том, куда следует направить свои стопы.

Можно, конечно, запретить мат, но у нас он выполняет роль предохранительного клапана.

Хотите лишиться клапана, чтоб все тут взлетело к едрене матери?

Правильный ответ: нет.

Тогда терпите.

Я могу плыть в море несколько часов. Лишь бы вода была теплая.

Через час плавания получается хороший гребок и скольжение.

С водой не надо сражаться. Надо просто ловить ее дыхание.

Усталости в воде нет.

Через четыре часа плавания начинает казаться, что так плыть можно вечно, а еще начинает казаться, что можно вообще не дышать, и сначала ты дышишь на два гребка, а потом тебе хватает этого воздуха на четыре гребка; а руки и ноги ты видишь вроде бы со стороны. Ты замечаешь, как они здорово устроены, и работают, как весла, словно деревянные.

И в то же время тело твое изгибается в такт воде.

Волна в море всегда есть. Пусть даже небольшая, только зыбь.

Но эта зыбь с берега, а в воде она до полуметра. И все равно плывешь, справляясь с волной.

Меня как-то спрашивали: «А сколько вы проплаваете?»

На что я отвечал: «Ну, я уплываю часа на четыре. То есть от завтрака и до обеда!» – «Это понятно, но сколько же это километров?» – «Километров? Я плаваю от мыса до мыса!»

В море с километрами трудновато. Все зависит от самого моря. Если на море полный штиль, можно делать по четыре километра в час, а если зыбь, то по ветру можно идти со скоростью три с половиной, а против ветра – не более двух с половиной. Так что километры никто не считает. Считают время. За четыре часа десять километров – значит, был ветер, и все время пришлось идти против него. А если за то же время прошел шестнадцать километров – это значит, что был штиль.

За те четыре часа, что проводишь в море, совершенно немеет язык.

В рот при вдохе и выдохе все равно попадает соленая вода, вот она и творит с языком чудеса.

А еще при выходе из воды надо бы вспомнить, что надо опираться на всю ступню, а то ты, как русалочка, норовишь встать на цыпочки.

И еще хорошо бы какое-то время перед выходом поплавать брассом. То есть все время ты плыл кролем, и ноги и руки у тебя привыкли только к этому движению и совершенно разучились сгибаться.

Так что надо бы их немного посгибать.

Вышел на берег, усталости нет. Она появится потом. Только лег на спину, как она – тут как тут – навалится, рук не поднять.

Поэтому после дистанции лучше бы побродить с часик, успокоиться.

А судорога если тебя схватила, то лучше бы о ней не думать. Больно, конечно, и боль заставляет переносить твое внимание на ту ногу, которую схватила судорога, а ты переносишь внимание на руки, и она тебя отпускает.

Не сразу, конечно.

В море встречаются рыбы.

Кефаль так оттопыривает передние плавники, что, плавая у дна, более всего походит на пингвина, идущего по суше. Она совершенно тобой не интересуется. Может плавать на расстоянии вытянутой руки.

Очень любопытны скаты. Один скат орляк долго плыл рядом со мной.

Потом он отстал – видно, кончился его охотничий участок.

Выступал министр обороны господин Иванов, и он сказал, что в недалеком будущем срочная служба будет 12 месяцев, а все остальное будет охранять нас по контракту.

Ну что ж, все, знаете ли, эволюционирует, что не радовать не может.

Вот так медленно, не сразу, не вдруг, не абы как мы от конницы Буденного и ополчений Минина с Пожарским перейдем к современным воззрениям на оборону страны.

Меня спросили: а охрана границы? Как вы относитесь к пограничникам?

Да я к ним хорошо отношусь, очень хорошо.

Только вот в мире уже давно существует наблюдение из космоса, аэропланы, летающие неделями, аэрофотосъемка с передачей снимков в центр обработки, приборы ночного видения, автоматические видеокамеры, инфракрасные лучи и еще множество других, похожих на все только что перечисленное чудес.

А у нас в основном – пацаны вдоль границы.

Как я завидую читателям! Некоторые еще не читали Покровского! А я-то его наизусть знаю, так что остроты уже нет. И еще я им завидую вот из-за чего: некоторые из них видели Покровского.

А я-то его, к сожалению, никогда не видел. То, что в зеркале утром, – не считается. Это все не то. Я не видел его со стороны: вот иду по улице, а тут меня кто-то за рукав дергает и говорит: «Смотри! Вон Покровский идет!» – и показывает мне этот кто-то на мужика впереди. Такого еще не было.