Читаем без скачивания Стихи - Тимур Кибиров

1995

12

Меж тем отцвели хризантемы, а такжепурпурный закат догорелза химкомбинатом, мой ангел. Приляг же,чтоб я тебе шепотом спел.

Не стану я лаской тебя огневою,мой друг, обжигать, утомлять,ведь в сердце отжившем моем все былоеопять копошится, опять!

Я тоже в часы одинокие ночилюблю, грешным делом, прилечь.Но слышу не речи и вижу не очи,не плечи в сиянии свеч.

Я вижу курилку, каптерку, бытовку,я слышу команду «Подъем!»,политподготовку и физподготовку,и дембельский алый альбом.

Столовку, перловку, спецовку, ментовку,маевку в районном ДК,стыковку, фарцовку и командировку,«Самтрест», и «Рот Фронт», и «Дукат»!

И в этой-то теме – и личной, и мелкой! —кручусь я опять и опять!Кручусь поэтической Белкой и Стрелкой,покуда сограждане спят.

Кручусь Терешковой, «Союз-Аполлоном»над круглой советской землей,с последним на «Русскую водку» талономкружусь над забытой страной!

«Чому я ни сокил?» – поют в Шепетовке,плывет «Сулико» над Курой,и пляшут чеченцы на пальчиках ловко,и слезы в глазах Родниной!

Великая, Малая, Белая Мамаи прочая Родина-Мать!Теперь-то, наверно, не имешь ты сраму,а я продолжаю имать.

Задравши штаны, выбираю я пепси,но в сердце – «Дюшес» и «Ситро»,пивнуха у фабрики имени Лепсе,«Агдам» под конфетку «Цитрон»!

Люблю ли я это? Не знаю. Конечно.Конечно же нет! Но опятьлиризм кавээновский и кагэбэшныйтуманит слезою мой взгляд!

И с глупой улыбкой над алым альбомоммурлычу Шаинского я.Чому ж Чип и Дэйл не спешат мне на помощь,без сахара «Орбит» жуя?

Чому ж я ни сокил? Тому ж я не сокол,что каркаю ночь напролет,что плачу и прячусь от бури высокой…А впрочем, и это пройдет.

Тогда я спою тебе, ангел мой бедный,о том, как лепечет листва,как пахнет шиповник во мгле предрассветной,как ветхие гаснут слова,

как все забывается, все затихает,как чахнет пурпурный закат,как личная жизнь не спеша протекаети не обернется назад.

1995

13

Читатель, прочти вот про это —про то, что кончается лето,что я нехорош и немолод,что больше мне нравится город,хоть здесь и гораздо красивей,что дремлют плакучие ивы,что вновь магазин обокрали,а вора отыщут едва ли,что не уродилась картошка,что я умирал понарошку,но вновь как ни в чем не бываложиву, не смущаясь нимало,что надо бы мне не лениться,что на двадцать третьей страницезабыт Жомини и заброшен,что скоро московская осеньопять будет ныть и канючитьсо мной в унисон, что плакучийя стал, наподобие ивы,что мне без тебя сиротливо,читатель ты мой просвещенный,и что на вопрос твой резонный:«А на хрен читать мне про это?» —ответа по-прежнему нету.

Август 1996

14

В окне такое солнце и такойлиствы, еще не тронутой, струенье,что кажется апрельским воскресеньемсентябрьский понедельник городской.

Но в форточку открытую течетвеликоросской осени дыханье.Пронизан легким светом расставаньясовокупленья забродивший мед.

Спина моя прохладой залита.Твои колени поднятые – тоже.И пух златой на загорелой коже,и сквозь ветвей лазури пустота.

И тополь наклоняется к окнуи, как подросток, дышит и трепещет,и видит на полу мужские вещи,и смятую постель, и белизну

вздымающихся ягодиц – меж гладких,все выше поднимающихся ног…Окурка позабытого дымоксинеет и уходит без остатка

под потолок и в форточку – туда,куда ты смотришь, но уже не видишь.Конечностями стройными обвитый,я тоже пропадаю без следа….

Застыть бы так – в прохладном янтаре,в подруге нежной, в чистом сентябре,губами сжав колючую сережку.Но жар растет в низовьях живота.И этот полдень канет навсегда.Еще чуть-чуть. Еще совсем немножко.

1995

15. ВОКАЛИЗ

И вот мы вновь поем про осень.И вот мы вновь поем и пляшемна остывающей земле.Невинны и простоволосы,мы хрупкими руками машем,неразличимы лица нашив златой передзакатной мгле.

Подходят юные морозыи смотрят ясными глазами,и мы не понимаем сами,мы просто стынем и поем,мы просто так поем про осень,сливаясь с зыбкими тенями,мы просто гибнем и живем.

И бродим тихими лесами.И медленные кружат птицы.А время замерло и длится,и луч сквозь тучи тянет к нам.Неразличимы наши лицапод гаснущими небесами.И иней на твоих ресницах,и тени по твоим стопам.

А время замерло и длится,вершится осени круженье,и льдинки под ногой звенят.Струятся меж деревьев тени,и звезды стынут на ресницах,стихает медленное пеньеи возвращается назад.

И юной смерти приближеньемы чувствуем и понимаеми руки хрупкие вздымаем,ища подругу средь теней,ища в тумане отраженье,лесами тихими блуждаем,и длится пенье и круженье,и звезды меркнут меж ветвей.

Мы пляшем в темноте осенней,а время зыбкое клубится,струятся медленные тени,смолкают нежные уста.И меркнут звезды, никнут лица,безмолвные кружатся птицы.Шагов не слышно в отдаленьи.На льду не отыскать следа.

1995

16. РОМАНС

Тут у берега рябь небольшая.Разноцветные листья гниют.Полусмятая банка пивнаяоживляет безжизненный пруд.

Утки-селезни в теплые страныулетели. И юность прошла.На заре постаренья туманнойты свои вспоминаешь дела.

Стыдно. Впрочем, не так чтобы очень.Пусто. Пасмурно. Поздно уже.Мокнет тридцать девятая осень.Где ж твой свет на восьмом этаже?

Вот итог. Вот изжога и сода.Первой тещи припомни слова:«Это жизнь!» Это жизнь. Так чего тыждешь, садовая ты голова?

Это жизнь. Это трезвость похмелья.Самоварного золота дни.Как неряшливо и неумелоты стареешь в осенней тени.

Не кривись – это вечная тема,поцелуя прощального чмок.Это жизнь, дурачок, то есть время,то есть, в сущности, смерть, дурачок.

Это жизнь твоя, как на ладони,так пуста, так легка и грязна.Не готова уже к оборонеи к труду равнодушна она.

И один лишь вопрос настоящий:с чем сравнить нас – с опавшей листвойили все-таки с уткой, летящейв теплый край из юдоли родной?

1994

17

Осень настала. Холодно стало.И в соответствии с этой листвойекнуло сердце, сердце устало.Нету свободы – но вот он, покой!

Вот он! Рукою подать и коснешьсядревних туманов, травы и воды.И охолонешь. И не шелохнешься.И не поймешь, далеко ль до беды.

Осень ты осень, моя золотая!Что бы такого сказать о тебе?Клен облетает. Ворона летает.Мокрый окурок висит на губе.

Как там в заметках фенолога? – птицыв теплые страны, в берлогу медведь,в Болдино Пушкин. И мне не сидится.Все бы мне ныть, и бродить, и глядеть.

Так вот и скажем – в осеннем убранствеочень красивы поля и леса!Дачник садится в общественный транспорти уезжает. И стынет слеза.

Бродит грибник за дарами природы.Акционерный гуляет колхоз.Вот и настала плохая погода.Сердце устало, и хлюпает нос.

Так и запишем – неброской красоюрадует глаз Воскресенский район,грязью густою, парчой золотоюи пустотой до скончанья времен.

Осень ты осень, пора листопада.Как это там – терема, Хохлома…Слабое сердце лепечет: «Не надо» —«Надо, лапуля, подумай сама».

Вот уж летят перелетные птицы,вот уж Гандлевский сажает чеснок.Осень. Пора воротиться, проститься.Плакать пора и сморкаться в платок.

Стелется дым. В среднерусских просторахя под дождем и под ветром бреду.Видно, прощаюсь с какой-то Матеройили какого-то знаменья жду.

Слабое сердце зарапортовалось,забастовало оно, завралось.Вот и осталась мне самая малость.Так уж сложилось, вот так повелось.

Что тут поделаешь – холодно стало.Скворушка машет прощальным крылом.Я ж ни о чем не жалею нимало.Дело не в этом. И речь не о том.

Октябрь 1993

III СОЛНЦЕДАР

О. Хитруку и С. Кислякову

Минувших дней младые былиПришли доверчиво из тьмы.

Серо-черной, не очень суровой зимоюв низкорослом райцентре средь волжских равнинбыл я в командировке. Звалося «Мечтою»то кафе, где сметаной измазанный блин,

отдающий на вкус то ли содой, то ль мылом,поедал я на завтрак пред тем, как идтив горсовет, где, склонясь над цифирью унылой,заполнял я таблицы. Часам к девяти

возвращались мы с Васькой в гостиницу «Волга»,накупивши сырков, беляшей и вина(в городке, к сожалению, не было водки).За стеною с эстампом была нам слышна

жизнь кавказцев крикливых с какою-то «Олгой»и с дежурною по этажу разбитной.Две недели тянулись томительно долго.Но однажды в ларьке за стеклянной «Мечтой»

я увидел – глазам не поверив сначала —«Солнцедар»!! В ностальгическом трансе торча,я купил – как когда-то – портфель «Солнцедара»,отстояв терпеливо почти два часа.

Возмущенный Василий покрыл матюкамимой портфель и меня. Но смирился потом.И (как Пруста герой) по волнам моей памятивмиг поплыл я, глоток за глотком…

И сейчас же в ответ что-то грянули струнысамодельных электрогитар!И восстала из тьмы моя бедная юность,голубой заметался пожар!

Видишь – медленно топчутся пары в спортзале.Завуч свет не дает потушить.Белый танец. Куда ты, Бессонова Галя?Без тебя от портвейна тошнит!

Быстрый танец теперь. Чепилевский и Филькавдохновенно ломают шейка.А всего-то одна по ноль восемь бутылка,да и та недопита слегка!

Но, как сомовский Блок у меня над диваном,я надменно и грустно гляжу.Завуч, видно, ушла. В этом сумраке странномза Светланою К. я слежу.

И проходит Она в темно-синем костюме,как царица блаженных времен!Из динамиков стареньких льется «My woman!».Влагой терпкою я оглушен.

Близоруко прищурясь (очков я стесняюсь)в электрическом сне наяву,к шведской стенке, как Лермонтов, я прислоняюсь,высоко задирая главу.

Я и молод, и свеж, и влюблен, и прыщамия не так уж обильно покрыт.Но все ночи и дни безнадежное пламяу меня меж ногами гудит!

И отчаянье нежно кадык мне сжимает,тесно сердцу в родимом дому.Надвигается жизнь. Бас-гитара играет.Блок взирает в грядущую тьму.

И никто не поймет. На большой переменке«Яву» явскую с понтом куря,этой формой дурацкой сортирную стенкуотираю… Настанет пора

и тогда все узнают, тогда все оценят,строки в общей тетради прочтутс посвященьем С.К… Но семейные сценыутонченную душу гнетут.

И русичка в очках, и физрук в олимпийке,и отец в портупее, и весьэтот мир, этот мир!.. О моя Эвридика!О Светлана, о светлая весть,

лунный свет, и пресветлое лоно, и дальшев том же духе – строка за строкой —светоносная Веста, и Сольвейг, и дажевлага ласк!.. Но – увы – никакой

влаги ласк (кроме собственноручной) на деленаяву я еще не видал.Эвридика была не по возрасту в теле,фартук форменный грудь не вмещал.

И конечно, поверьями древними веялниже юбки упругий капрон.Ей бы шлейф со звездами, и перья, и веер…В свете БАМовских тусклых знамен

мы росли, в голубом и улыбчивом свете«Огоньков», «Кабачков», КВН.Рдел значок комсомола на бюсте у Светы,и со всех окружающих стен

(как рентген, по словам Вознесенского) зырилчеловечный герой «Лонжюмо».Из Москвы возвращались с колбаской и сыром,с апельсинами – даже зимой.

Дети страшненьких лет забуревшей России,Фантомасом взращенный помет,в рукавах пиджаков мы портвейн проносили,пили, ленинский сдавши зачет.

И отцов поносили, Высоцкого пели,тротуары клешами мели.И росли на дрожжах, но взрослеть не взрослели,до сих пор повзрослеть не смогли…

ВИА бурно цвели. И у нас, натурально,тоже был свой ансамбль – «Альтаир».Признаюсь, и вокально, и инструментальноон чудовищен был. Но не жир

(как мой папа считал) был причиной того, чтомы бесились – гормоны скорейи желание не соответствовать ГОСТухоть чуть-чуть, хоть прической своей!

«Естердей, – пел солист, – ол май трабыл…», а дальшея не помню уже, хоть убей.Фа мажор, ми минор… Я не чувствовал фальши.«Самсинг вронг…» Ре минор. Естердей.

А еще были в репертуаре пьесенки«Но то цо» и «Червонных гитар».«Нэ мув ниц», например. Пели Филька и Венька.Я завидовал им. Я играл

на басу. Но не пел. Даже «Ша-ла-лу-ла-ла»подпевать не доверили мне.Но зато уж ревела моя бас-гитара,весь ансамбль заглушая вполне.

Рядом с Блоком пришпилены были к обоямпереснятые Йоко и Джон,Ринго с Полом. Чуть ниже – пятно голубое,огоньковский Дега… Раздражен

грохотанием магнитофонной приставки«Нота-М», появлялся отец.Я в ответ ему что-то заносчиво тявкал.Вот и мама. «Сынок твой наглец!» —

сообщает ей папа. Мятежная юностьне сдается. Махнувши рукой,папа с «Красной Звездой» удаляется. Струнывновь терзают вечерний покой.

А куренье?! А случай, когда в раздевалкезавуч Берта Большая (онатак за рост и фигуру свою прозывалась)нас застукала с батлом вина?!

(Между прочим, имелась другая кликухау нее – «Ява-100».) До концабуду я изумляться присутствию духа,доброте и терпенью отца.

Я конечно же числил себя альбатросомиз Бодлера. В раскладе такомпапа был, разумеется, грубым матросом,в нежный клюв он дышал табаком!

(Это – аллегорически. В жизни реальнойпапа мой никогда не курил.Это я на балконе в тоске инфернальной,притаившись во мраке, дымил.)

Исчерпавши по политработе знакомыйвоспитательных мер арсенал,«Вот ты книги читаешь, а разве такомукниги учат?» – отец вопрошал.

Я надменно молчал. А на самом-то делене такой уж наивный вопрос.Эти книги – такому, отец. Еле-елея до Пушкина позже дорос.

Эти книги (особенно тот восьмитомник)подучили меня, увелии поили, поили смертельной истомой,в петербургские бездны влекли.

Пусть не черная роза в бокале, а красный«Солнцедара» стакан и сырок,но излучины все пропитались прекрасно,льется дионисийский восторг.

Так ведь жили поэты? Умру под забором,обывательских луж избежав.А леса криптомерий и прочего вздоразаслоняли постылую явь.

Смысл неясен, но томные звуки прекрасны.Темной музыкой взвихренный снег.Уводил меня в даль Крысолов сладкогласыйдурнопьяный Серебряный век.

Имена и названья звучали как песня —Зоргенфрей, Черубина и Пяст!Где б изданья сыскать их творений чудесных,дивных звуков наслушаться всласть!

И какими ж они оказались на деле,когда я их – увы – прочитал!Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис,Кобылинским плешивым предстал!

Впрочем, надо заметить, что именно этотстаромодного чтения кругледяное презрение к власти Советоввлил мне в душу. Читатель и друг,

помнишь? «Утренней почты» воскресные звуки,ждешь, что будет в конце, но опятьКарел Гот! За туманом торопится Кукин.Или Клячкин? Не стоит гадать.

Пестимея Макаровна строила козни,к пятой серии Фрол прозревал,и опять Карел Гот! И совсем уже позднособлазнительно ляжки вздымал

Фридрих Штадт, незабвенный Палас. О детантеЗорин, Бовин и Цветов бубнят.Масляков веселится и ищет таланты.Фигуристски красиво скользят.

Литгазета клеймит Солженицера, там жеврет поэт про знакомство с Леже,и описана беспрецедентная кража,впрочем, стрелочник пойман уже.

И когда б не дурацкая страсть к зоргенфреям,я бы к слуцким, конечно, припал.что, наверно, стыдней и уж точно вреднее,я же попросту их не читал.

Был я юношей смуглым со взором горящим,демонически я хохоталнад «Совдепией». Нет, я не жил настоящим,Гамаюну я тайно внимал.

Впрочем, все эти бездны, и тайны, и маскине мешали щенячьей вознес Чепилевским, и Филькой, и Масиным Васькойв мутноватой сенежской волне.

Или сенежской, как говорили в поселке,расположенном на берегу,огороженном – чтобы дары Военторгане достались лихому врагу.

Старшеклассники, мы с дембелями якшались,угощали их нашим виноми, внимая их россказням, мы приучалисьприблатненным болтать матерком.

Как-то так уживалась Прекрасная Дамас той, из порнографических карт,дамой пик с несуразно большими грудями.На физре баскетбольный азарт

сочетался с тоскою, такою тоскою,с роковою такою тоской,что хоть бейся о стенды на стенах башкоюили волком Высоцкого вой!

Зеркала раздражали и усугублялиотвращение к жизни, хотясам я толком не выбрал еще идеала,перед старым трельяжем вертясь —

иль утонченность, бледность, круги под глазами,иль стальной Гойки Митича торс,или хаер хипповский с такими очками,как у Леннона?.. Дамы и герлс,

и индейские скво, и портовые шлюхи,и Она… Но из глуби зеркалснова коротко стриженный и близорукийтолстогубый подросток взирал.

Но желаннее образов всех оставалсятот портрет над диваном моим.Как старался я, как я безбожно кривлялся,чтоб хоть чуточку сблизиться с ним!

Как я втягивал щеки, закусывал губы!Нет! Совсем не похож, хоть убей.И еще этот прыщ на носу этом глупом!Нет, не Блок. Городецкий скорей.

Все равно! Совпадений без этого много!Ну, во-первых, родной гарнизонне случайно почти что в имении Блокабыл по воле судеб размещен!

Не случайно, я знал, там, за лесом зубчатымкилометрах в пяти-десятиюный Блок любовался зловещим закатомв слуховое окно! И гляди —

не случайно такие ж багровые тучитам сияют, в безбрежность маня!Как Л. Д. Менделееву, друг наилучшийне случайно увел у меня

Свету К.!.. И она не случайно похожатолщиной на предтечу свою!Не случайно, отбив ее четвертью позже,я в сонетах ее воспою!

Воспою я в венках и гирляндах сонетов,вирелэ, виланелей, секстин,и ронделей, и, Боже ты мой, триолетов,и октав, и баллад, и терцин!

И добьюсь наконец! Незабвенною ночьюна залитой луной простынеСвета К., словно Вечная Женственность, молча,отбивалась и льнула ко мне!

А потом отдалась! Отдавалась грозово!Отдается и ждет, что возьму!Я стараюсь, я пробую снова и снова,я никак не пойму почему!

Что же делать? Ворота блаженства замкнуты!Ничего, как об стенку горох.Силюсь вспомнить хоть что-нибудь из «Кама сутры».Смотрит холодно сомовский Блок.

Чуть не плачу уже. Час разлуки все ближе.Не выходит. Не входит никак…………………………………..И во сне я шептал: «Подними, подними же!Подними ей коленки, дурак!» —

и проснулся на мглистом, холодном рассветебезнадежного зимнего дня.И двойник в зазеркалии кафельном встретилнехорошей ухмылкой меня.

За стеной неуемные азербайджанцыпринимались с утра за своеи кричали, смеясь, про какую-то Жанку…Что ж ты морщишься, счастье мое?

Душ принять не хватало решимости. Боже!Ну и рожа! Саднило в висках.И несвежее тело с гусиною кожейвызывало брезгливость и страх.

И никак не сбривалась седая щетина.В животе поднималась возня.И, смешавшись во рту, никотин с помарином,как два пальца, мутили меня.

Видно, вправду пора приниматься за дело,за пустые делишки свои.Оживал коридор. Ретрансляция пелаи хрипела заре о любви.

IV ИЗ ЦИКЛА «ПАМЯТИ ДЕРЖАВИНА»