Читаем без скачивания Александр I - Анри Труайя

Первые же указы Александра возбуждают надежды даже у тех, кто сомневался в его способностях к государственным делам. Прежде всего он возвращает экспедиционный корпус, отправленный безумным Павлом на завоевание Индии, затем восстанавливает на службе 12 тысяч опальных офицеров и чиновников, разрешает ввоз из-за границы книг, открывает частные типографии, не чинит препятствий в выдаче паспортов для выезда в европейские страны, дозволяет офицерам и солдатам обрезать ненавистные косы и букли и носить не прусский, а русский мундир, упраздняет страшную Тайную экспедицию, создает Комиссию составления законов и включает в нее знаменитого публициста Радищева,[14] уничтожает поставленные на городских площадях виселицы, на которых вывешивались списки опальных. «Не осталось никаких следов стеснения ни в чем, – пишет шведский дипломат Штединг. – Все институты Павла умерли вместе с ним. Каждый день прибывает множество народа; вернулись все, кто играл хоть какую-то роль при Екатерине». Австрийский консул Виаццоли сообщает своему правительству: «Петербург не узнать. На лицах радость, довольство, удовлетворение, спокойствие. Возрождается блеск прежней жизни, все идет как нельзя лучше… Большинство сосланных, а также русская знать, удалившаяся в свои поместья, поспешили вернуться, и улицы кишат людьми всех рангов, полов и возрастов, счастливых тем, что смогут радоваться жизни при справедливом, мягком и умеренном правительстве. Щеголи снова причесаны à la Titus,[15] на улицах мелькают круглые шляпы, жилеты и длинные панталоны. Петропавловская крепость опустела». «Теперь, слава Богу, жизнь в России будет такой же, как в Европе», – пишет Елизавета матери.

Всеобщий энтузиазм, окружающий Александра, не смягчает его душевной боли. Вослед его триумфам за ним тащится изуродованный труп отца. Князю Адаму Чарторыйскому, который пытается его ободрить, он отвечает: «Нет, это невозможно; против этого нет лекарств, я должен страдать. Да и как я могу не страдать? Ведь изменить ничего нельзя». А императрица Елизавета пишет матери 13 и 14 марта 1801 года: «Его ранимая душа растерзана… Только мысль, что он может быть полезен своей стране, поддерживает его, только такая цель придает ему твердость. А ему необходима твердость, ибо, Боже праведный, в каком состоянии досталась ему эта империя… Все тихо и спокойно, если бы не безумная радость, которой охвачены все, от последнего мужика до самых высокопоставленных особ».

И действительно, Александру необходимо с головой погрузиться в работу, чтобы забыть о той трагической ночи. Посвятив свою жизнь делу возрождения империи, думает он, он сможет оправдаться перед самим собой. Но рана слишком свежа и кровоточит при малейшем прикосновении. Родная мать мучит его: поначалу она даже притязала на трон почившего мужа, подозревая старшего сына в том, что он был вдохновителем убийства. Александр вынужден защищаться, оправдываться перед ней, а его и без того терзают угрызения совести. Под испытывающим взглядом вдовствующей императрицы он прикрывается маской невинности и сыновьей нежности. Ведь он давно к этому привык: в юности он переиграл множество ролей. Но то актерство, в котором он упражнялся, следуя своей изменчивой натуре, теперь обернулось нескончаемой пыткой. Каждое появление на людях становится для него испытанием. Иногда, не выдерживая напряжения, он бежит от света. «Нередко он запирался в отдаленных покоях своих апартаментов, – вспоминает графиня Эдлинг, – и там предавался отчаянию, испуская глухие стоны и обливаясь потоками слез». Александр всегда любил вволю поплакать. А сейчас он воображает себя Орестом, преследуемым богинями-мстительницами Эриниями. Вся его семья проклята. На совести его бабушки Екатерины лежало убийство Петра III, ее мужа, она желала его смерти, но не отдавала приказа убить его. Так и он ответственен за убийство отца, хотя не покидал своей комнаты, когда оно совершалось. Сколько предательств, преступлений, насилий, начиная с Петра Великого, запятнало дом Романовых!

Когда Александр пытается разобраться в своей душе, он сам не может понять, по слабости ли характера, из честолюбия или во имя политического идеала позволил вовлечь себя в заговор. По всей вероятности, эти три мотива сплелись между собой. Но ему удобнее думать, что он вознесен на трон вопреки собственному желанию волей армии и народа. Чтобы убедить в этом весь мир, следует, по крайней мере, покарать виновных. Но как на следующий день после вступления на трон наказать тех, кто помог ему там оказаться? Только такой наивный человек, как Лагарп, может со свойственным ему пафосом призывать его к этому: «Оставить безнаказанным убийство монарха в его собственном дворце, в лоне семьи, значит попрать божеские и человеческие законы и скомпрометировать достоинство монарха… Вам, государь, неохотно восшедшему на трон, предстоит укреплять престол России, поколебленный несколькими революциями… Только беспристрастное, публичное, строгое и быстрое правосудие может и должно предотвратить подобные покушения». Александр пожимает плечами. Вдали от России, в своей родной Швейцарии, Лагарп рассуждает как философ, а не как политический деятель. Последовать его совету – значит вызвать скандал, который отзовется во всей Европе. На допросах обвиняемые не откажут себе в удовольствии выложить доказательства того, что именно новый царь побуждал их действовать. Нет, разумнее выиграть время, лгать, с улыбкой готовить опалу самым неудобным свидетелям. И, приняв старого Никиту Панина, главу первого заговора, со слезами умиления на глазах, Александр приказывает установить над ним надзор, а потом и выслать в дальнее имение. Палену, хоть он и держится предупредительно, вскоре предложено жить в его курляндском поместье, Платону Зубову – путешествовать по Европе, Беннигсену – на время покинуть Петербург. Второстепенные участники драмы причислены к полкам, расквартированным на Кавказе и в Сибири… Так с улыбкой на устах, но с твердостью в душе Александр избавляется от стесняющих его сообщников. Его неблагодарность к ним вызвана не только требованиями осторожности, но и омерзением. Убрав их со своей дороги, он перестанет зависеть от них и вычеркнет из памяти совершенное их руками злодеяние.

В дни коронационных торжеств в Москве Александр обнаруживает, сколь велика его популярность. Елизавете кажется смешной похожая на огромный фонарь карета и четыре сидящих напротив нее пажа. Но торжественность обстановки никого, кроме нее, не располагает к улыбкам. Когда Александр едет верхом, медленно продвигаясь сквозь толпы народа, его встречают благоговейным шепотом: «Наш царь батюшка», «наше красное солнышко»… Люди падают на колени, крестятся, целуют его сапоги, стремена, круп коня с таким чувством, словно прикладываются к иконе. Для церемонии коронации он не стал возлагать на себя епископальный далматик, который его строптивый отец дерзко накинул поверх коронационной мантии. Он также не воспользовался древней привилегией, позволявшей царю, как помазаннику Божию, самому причащаться хлебом и вином, без посредничества отправляющего службу священника, и смиренно принял чашу со Святыми Дарами из рук митрополита. Этот жест царя, представшего пред всей Россией покорным сыном церкви, покоряет сердца присутствующих. Знатнейшие фамилии города устраивают в своих особняках праздничные приемы в честь царя, и русская аристократия выражает императорской чете благоговейный восторг и верноподданнические чувства. Все единодушно восхищаются высокой статной фигурой Александра, тонкими чертами его лица, мечтательными и мягкими голубыми глазами, вьющимися светлыми волосами, ямочкой на подбородке и чарующей улыбкой, унаследованной от Екатерины. Манеры его просты и изящны, он никогда не повышает голоса, из-за легкой глухоты чуть наклоняет голову к собеседнику, подчеркнуто любезен с нижестоящими и умеет внушить почтение самым надменным. Он и сам любуется собой, любит красивые жесты и театральные речи, которые так воздействуют на публику и окружают его имя легендой. С первых шагов сознательной жизни он приучил себя скрывать свои истинные чувства. Конечно, давно миновали дни, когда он лавировал между Царским Селом и Гатчиной, метался между салоном Екатерины и кардегардией Павла, находясь между молотом и наковальней, но по-прежнему ему привычнее таиться, притворяться, вводить в заблуждение. Он не отдает открыто предпочтения никакому философскому учению, не выбирает между рационализмом и сентиментализмом. Он попеременно принимает то сторону Вольтера, то сторону Руссо. Как будто бы материалист, но и мечтатель, погруженный в идиллические грезы. Он разрывается между стремлением к политической деятельности и к уединенной жизни на берегах Рейна, проливает чувствительные слезы и издает государственные законы. Присущая ему раздвоенность приводит в недоумение окружающих его людей. Некоторым он кажется андрогином, соединяющем в себе мужскую силу и женскую слабость, но это сочетание столь пленительно, что ни у кого не хватает духу порицать его.