Читаем без скачивания Эдельвейс - Лебедев Andrew

– Полундра, братва! – грозным шепотом прорычал Жорка, когда трое разведчиков пригнувшись, прибежали к месту лёжки основной группы, – сейчас на абордаж пойдем, готовьте кортики и абордажные сабли.

– Отставить сабли, – поморщился Лазаренко, – дело серьезное, трепаться потом будем.

План был простой-проще не придумаешь.

Десятеро морпехов, рассыпавшись за гребнем холма в цепь, по команде своего командира забросают позицию минометной батареи гранатами, и потом, двое – Жорка и самый шустрый из них – Вася Авгушкин, покуда у немцев будет суматоха и покуда остальные ребята будут изо всех сил палить по мечущейся немчуре, Жора с Васей подбегут на батарею и бросят по лимонке в ствол каждому из минометов.

А ребята будут прикрывать их огнем.

Атаку решили не откладывать.

Скоро стемнеет – какая уж там атака! Немцы охранение выставят – не подступишься, чтоб не нашуметь.

Рассыпались цепью.

У каждого в руках по пять гранат.

По сигналу кидают все, кроме Жоры с Васей, потому что как только в немцев полетят первые гранаты, Жора с Васей уже побегут вперед.

Да!

Немцы проявили непростительную беспечность.

Но как они могли предполагать, что дозор русских окажется в ста метрах погребенный под метровым слоем снега!

Первые десять гранат рванули почти одновременно.

Тут же Миха Кравчук ударил с фланга из своего Дегтярева.

Длинными ударил, так, чтобы немец головы не смог поднять, покуда Жорка с Васей преодолевают опасные полста метров открытого пространства.

Секунды тянулись, как минуты или часы.

Это в школе на уроке физкультуры пробежать шестьдесят метров – плевое секундное дело.

А тут – эти полста метров Жорка с Васей все бежали, все бежали.

Уже Лазаренко бросил все свои пять гранат. Уже поднял на уровень глаз свой ППШ и уже выпустил по немцам пол-диска…

Вот Жорка добежал до первого миномета, вот Вася добежал.

– Огонь, братва, огонь, не давай им гадам головы поднять, бей длинными! – орал Лазаренко.

Немцы очухались только тогда когда дело уже было сделано.

И Вася с Жоркой вернулись живыми.

– Отходим, отходим, отходим! – кричал Лазаренко.

Немцам удалось вытащить на фланг один из двух пулеметов.

Теперь бежать можно было только налево к карнизу – к краю ледника, к обрыву.

Миха, черт! – орал Лазаренко, – бей длинными, прикрывай, мы отходим!

Миху не надо было уговаривать.

Он уже и так два полных диска расстрелял.

– Командир! Куда? – кричал Жорка.

– Туда, – Лазаренко уверенно показывал на край обрыва.

– Разобьемся к едреньевой бабушке.

– А здесь нас перестреляют сейчас всех, – возразил Лазаренко, – немец вон уже второй пулемет налаживает, сейчас цепью пойдут!

Положение разведчиков было совершенно безвыходным.

С подъемом немцев на гребень, отходящие назад моряки оказались как на ладони.

Для двух пулеметов и для пары десятков стрелков – пять минут работы.

И никого из братишек в живых не останется.

– Полундра, братва, за мной! – крикнул Лазаренко, – ленты с бесок снять и распустить на всю длину!

– Тычё? Дурной? – крикнул Жорка.

– Не дрейфь, внизу метров на десять снегу намело, не разобьемся, а по ленточкам найдем друг-друга, откопаем.

Времени на раздумье уже не оставалось.

Немцы вытащили на гребень свой второй пулемет.

Теперь можно было разговаривать только лежа лицом вниз.

Пули веером пролетали над головами, вихрями взрыхляя снег.

– Ленту менять когда будет, разом поднимаемся и полундра! – передал по цепи Лазаренко.

– Жорка первый, за ним Вася, потом Леха, потом Серега, я последним иду!

Минуты две ждали, пока немец не высадит короткими всю ленту – пятьдесят патронов.

– Полундра! – крикнул Жорка и первым исчез за близким горизонтом.

Потом за ними последовали Вася, Леха, Сергей…

Лазаренко прыгал последним. ….

– Что, Гюнтер? – думаете, что кто-то из этих самоубийц остался в живых? – спросил лейтенант Шлёссер.

Унтерофицер Гюнтер Воленштайн с опаской потерять равновесие заглянул в пропасть.

– Не думаю, господин лейтенант, здесь все сорок метров, не меньше, – ответил он.

– Вот, вот, – согласился лейтенант Шлёссер, – и как прикажете воевать с этими самоубийцами? …

4.

Алия Ахметовна Гозгоева оказалась очень хорошим человеком.

– Немцы по домам ходят, с ними бывший наш участковый милиционер, они всех переписывают, – сказала Алия утром, когда Рая накормив детей принялась за ежедневную уборку, – а у тебя документов нет никаких, да и этот наш участковый бывший, он всех здешних в лицо знает, он тебя сразу немцам сдаст.

– Так что же мне теперь делать? – спросила Рая и обессилено села на табурет – так как ноги вдруг подкосились от накатившего отчаяния.

Алия сперва ничего не ответила. Тоже принялась хлопотать по хозяйству, пошла в сарай, курам корма насыпала, потом на чердак полезла, гремела там каким-то хламом.

Рая уж было подумала, что Алия ей сказала про немцев с участковым для того, чтобы та сама ночью ушла. Забрала бы детей – Васечку с Анечкой да и ушла. И у Алии совесть как бы была чиста – не выгнала ведь беженцев со двора – они сами ушли!

Но Рая ошиблась.

На чердаке Алия искала одежду.

Для Раи и для детей.

– У меня в горном поселке сестра живет, – сказала она, – там немцев нет, да и вряд ли они туда пойдут, потому как поселок этот в стороне от дорог. Надо бы тебя туда к сестре моей с детьми. А прогонят немцев, ты и вернешься тогда. Их ведь прогонят?

Алия спрашивала Раю о том, прогонят ли немцев, так, как будто Рая обладала каким то секретным скрытым от нее знанием. Интересно, за кого принимала Раю эта простая черкесская женщина, счетовод из Тебердинского райпотребсоюза?

Алия обрядила Раю по местному обычаю, как одеваются женщины в дальних селах – во все черное, ноги и лицо почти закрыты, только глаза, да руки – вот и вся нагота!

И Васечке с Анюткой какие-то местные наряды нашлись.

К обеду, привела Алия ишака – взяла у соседей, сама запрягла животное в повозку с двумя большими колесами, и усадив в повозку Раю и детей, села и сама.

Из Теберды, на удивление, выехали свободно.

Никто их не задержал, только Алия поругалась о чем-то на своем непонятном Рае гортанном диалекте – поругалась с двумя солдатами в немецких мундирах и в черкесских бараньих шапках, солдатами из местного ополчения, которые теперь несли что-то вроде патрульно-постовой службы.

Самих же немцев Рая не видала.

На фронте все что ли?

– А эти двое в немецкой форме, это ваши что ли? – спросила Рая, когда их повозка выехала из городка, – они черкесцы?

– Нет, это не наши, – отвечала Алия, – это из другого района, они не черкесы, они лезгины. …

Несчастный, весь в грязных катышах свалявшейся шерсти старый ишак медленно катил двуколку в гору.

Ехать было и тряско и неудобно.

Но Рая понимала, что это был единственный путь спасения для нее и главное – для Васечки с Анюткой.

– Ты скажи, – спросила вдруг Алия, – а туберкулез он заразный? Ты ведь врач? А?

– Ну, – со вздохом отвечала Рая, – ты сама и ответила на свой вопрос, ведь если я сама врач и не боюсь туберкулезных детей, то значит в закрытой форме он не заразный.

– А я сразу поняла кто ты, – сказала Алия, – и что дети не твои тоже поняла.

– Ты хорошая, – сказала Рая, – и спасибо тебе.

– Спасибо мне после войны скажешь, – ответила Алия, – если мы все живыми останемся.

Предчувствовала что-нибудь Алия Ахметовна, когда говорила "если живыми останемся"?

Имела ли она ввиду, что их могут убить в ходе военных действий, или она думала о чем то другом? Об иной причине, могущей повлечь их смерть, кроме причины войны с немцами?

Но так или иначе, некому потом после войны было сказать спасибо! Некого было Рае благодарить за свое спасение после войны. Потому что Алию Гозгоеву и брата ее – Магомеда Гозгоева – сослали в сорок четвертом в Северный Казахстан, по дороге куда брат и сестра Гозгоевы умерли от тифа. …

– Надоело бояться бомбежек! – сказала Лизе-Лотта, объясняя причину своей просьбы послать ее на курсы операторов радиосвязи для Люфтваффе.

В Союзе Немецких Девушек ей дали направление.

Лизе-Лотте сначала пришлось пройти самую строгую медицинскую комиссию.

Проверяли основательно – и слух, и зрение, и даже вестибулярный аппарат.

Ее крутили на вертящемся стуле, а потом предлагали пройти по прямой линии и одновременно отвечать на вопросы, вроде "сколько будет, если к семи прибавить четырнадцать" и "на какой реке стоит город Ганновер". А когда она справилась, Лизе-Лотту вообще засунули во вращающееся колесо, вроде тех, в которых цирковые гимнастки выкатываются на арену, и закрепив там ее руки и ноги специальными ремнями, принялись крутить… Мир поплыл перед глазами, вращаясь, как это бывает во время болезни или отравления. Но Лизе-Лотта справилась с собой, преодолев подкатившую тошноту и почти не подала вида, что ей нехорошо.