Читаем без скачивания Искатели истины - Николай Шпанов

Грачик, с трудом досидел еще несколько минут за кофе и под первым удобным предлогом ушел к себе. Работать приходилось быстро, как никогда. Снимок был сделан, проявлен и положен в закрепитель. Теперь нужно было найти предлог для возобновления игры с хлебом, чтобы получить отпечаток с пальцев кассира Хеккерта.

Кручинин и пастор непринужденно беседовали у окна. По-видимому, молодость служителя бога брала верх над положительностью, к которой его обязывала скучная профессия. Грачику казалось, что священник сейчас охотно махнул бы рукой на кассира, наводящего на него тоску, и совершил бы прогулку на лыжах. Впрочем, он, видимо, тут же вспомнил о том, что должен по мере возможности утешать старика и принялся развлекать его безобидными шутками. Он довольно чисто показывал фокусы с картами, с серебряной монетой; ловко ставил бутылку на край стола так, что она буквально висела в пространстве.

Кассир мрачно глядел на все эти проделки; водянистые глаза его оставались равнодушными и тонкие губы были плотно сжаты.

Мысль Грачика непрерывно работала над тем, какую бы вещь из принадлежащих кассиру взять для изучения его дактилоскопического паспорта. Но, как на зло, он не видел у него ни одного предмета с гладкой поверхностью, на которую хорошо ложатся следы пальцев. И ему пришла мысль, которую он и по спешил привести в исполнение.

— Мне все же очень хочется понять, — сказал он пастору, — как вы определяете, какой рукой сделаны отпечатки. Попросим господина Хеккерта еще раз оттиснуть свои пальцы, и вы на примере объясните мне. Можно?

— Охотно, — сказал пастор.

Он взял кусочек хлеба, тщательно размял его и, слепив продолговатую лепешку, прижал ее к тарелке ножом так, что поверхность хлеба стала совершенно гладкой. После этого он подошел к кассиру и, взяв три пальца его правой руки, прижал их к лепешке.

Грачик волновался, делая вид, будто замешкался, закуривая папиросу, когда пастор сказал:

— Теперь идите сюда, к свету, я вам поясню.

Не спеша, Грачик подошел к окну и выслушал краткую, но очень толковую лекцию по дактилоскопии.

— Дайте-ка сюда этот отпечаток, — сказал он пастору, — я поупражняюсь сам.

Грачик торжествующе посмотрел на Кручинина и встретился с его добрыми улыбающимися глазами. Грачик зарделся от гордости.

Немало труда стоило ему сдержаться, чтобы не броситься сразу к себе в комнату для изучения своей добычи. Он был от души благодарен Кручинину за то, что тот, наконец, поднялся, поблагодарил собеседников за компанию и, взяв своего молодого друга под руку, увел к себе.

Когда вся тщательно проделанная подготовительная работа была закончена, Грачик торжественно разложил на столе всю серию дактилоскопических карт.

— Вы сами сверите отпечатки? — спросил он Кручинина.

К его удивлению, Кручинин, зевнув, равнодушно заявил:

— Проверь, старина, а я сосну.

Грачик в задумчивости остановился нал разложенными картами. Он машинально поглаживал указательным пальцем свой тоненький ус, как делал обычно в минуты волнения. И тут его внимание привлек легкий запах ацетона. Грачик принюхался: запах исходил от его пальца. Откуда бы это могло быть? Где он притронулся к ацетону?.. На память ничего ж приходило. Он один за другим перенюхал все предметы в комнате, которые побывали у него в руках. Все было напрасно. И вдруг, когда он уже собрался было подойти к умывальнику, чтобы разделаться с этим неприятным запахом, на глаза ему попались лепешки из хлебного мякиша, прилепленные к дактокартам. Одну за другой он поднес их к носу и с удивлением заметил, что хлеб, побывавший руке пастора, пахнул так же, как его палец. Несколько мгновений он было подумал на этим, но решил только, что нужно будет обратить внимание на руки пастора: не делает ли он маникюра? Мысль казалась нелепой, но ничего другого предположить было нельзя. После этого он принялся за мытье рук. Стоя с полотенцем, он наблюдал за Кручининым и думал о возможной причине овладевшего тем внезапного равнодушия.

Грачик достаточно хорошо знал Кручинина, чтобы понять, что дело перестало его интересовать. Что же случилось? Грачик был ошеломлен. «Что случилось, что случилось?» — не выходило у него из головы. Раз Кручинин мысленно «покончил» с этим делом, значит у него были к тому веские основания. По-видимому, вопрос о непричастности пастора и кассира к убийству шкипера был для Кручинина решен каким-то другим путем, но решен бесповоротно.

Грачик молча наблюдал, как Кручинин преспокойно укладывался спать, как блаженно закрыл глаза. Грачик с досадой вернулся к столу и лишь по привычке доводить до конца всякое исследование взял дактилоскопический отпечаток кассира и стал сличать его со следами, обнаруженными на кастете, и… отпечатки сошлись.

Его мозг обожгла мысль: братоубийство!

Это было так неожиданно и так ужасно, что он еще раз проделал всю работу: результат был тот же.

Кажется, было из-за чего броситься к Кручинину, но Грачик сдержал себя и уселся за составление карты по всем правилам. Он знал, что если в его работе содержится малейшая ошибка, эта ошибка послужит предметом, может быть, и очень поучительной, но достаточно колкой и неприятной иронии. Кручинин не терпел скороспелых выводов и не упускал случая использовать их неточность для предметных уроков. Грачик никогда никому не признавался, сколько болезненных уколов его самолюбию было нанесено дружеской иронией учителя. Но, по-видимому, средство воздействия было избрано Кручининым верное. Его снисходительная ирония или скептически за данный вопрос подхлестывали ученика больше, чем скучная нотация. Они заставляли воображение Грачика работать с такой интенсивностью, что решение поставленной задачи почти всегда приходило. Стоит заметить, что при всей ироничности кручининских уроков они никогда не были оскорбительными, И когда Кручинин от души радовался верному выводу Грачика, то делал это так, что сам Грачик готов был приписать свой успех не чему иному, как силе собственного интеллекта, который почему-то называл воображением.

Кстати, о слове «воображение», допущенном Грачиком в применении к такому делу, как криминалистика. По всей вероятности, ведомственные специалисты нападут на подобный вольный термин. О каком воображении скажут они, может идти речь там, где все должно быть скрупулезно точно, где царит наука. Приверженцы официально-аппаратного, так сказать, чисто бюрократического способа работы, а следовательно, и мышления считают, что следователь, криминалист, розыскной работник, будучи адептами науки, должны в своем деле идти путями, заранее определенными в учебниках и инструкциях. А был ли неправ Грачик, полагая, что хороший следователь, криминалист и розыскной работник должны обладать хорошо работающим воображением? Воображение в сочетании со способностью к психоанализу и с хорошей наблюдательностью — вот, собственно говоря, то, что вкладывалось в термин «интуиция», столько времени служивший предметом беспредметного спора. Богатство и гибкость воображения совершенно необходимы следователю. Составление верной картины совершенного преступления — работа отнюдь не бюрократическая, а глубоко творческая. Только человек, сочетающий со знаниями юриста, криминалиста и психолога богатство, гибкость и смелость воображения, может стать победителем в нелегком споре с преступлением. В самом деле, что такое версия преступления, как не плод творческого воображения следователя. Подразумевает ли картина, созданная воображением, отсутствие точности? Конечно, нет! Только точно работающее воображение, то есть воображение, работающее на основании научных посылок, может найти ту единственно правдивую картину, которая является неопровержимой.

Идти по следу правонарушителя с уверенностью, что он будет настигнут и изобличен, — значит воссоздать себе ясную и единственно верную картину его действий в процессе замышления и совершения преступления и в ходе попыток замести следы содеянного, избежать заслуженной кары. Достаточно ли для этого одной науки? Конечно, недостаточно. Без творческого вдохновения следователь не может ничего достичь, так же как ничего не достигнет писатель, художник или актер, пытаясь воссоздать образ или картину, воспроизвести действие или мысль задуманного героя.

Некоторые возражали, что-де аналогия между следователем и работником розыска, с одной стороны, и работником искусства, с другой, не только не показательна, но даже и незакономерна. Они утверждали, что работник искусства находится в неизмеримо более простых условиях работы. Он-де свободен в выборе черт, мыслей и действий своих героев, а следователь, мол, вынужден воспроизводить образ, мысли и действия реально существующего, но не известного ему героя лишь по следствиям его мыслей и действий. При этом забывалось, что художник — будь то писатель или живописец — так же не волен в выборе своих характеристик, как следователь. По страницам книги, по полотну картины, по экрану кинематографа или по сцене театра не может ходить любой, выдуманный автором, герой. Если этот герой нереален, если его черты и поступки не соответствуют жизненной правде, короче говоря, если герой выдуман, а не воспроизведен силою творческого воображения художника по чертам, свойственным действительно шагающим по жизни людям, — все произведение — роман, драма, холст — будет обречено на провал. Оно будет так же неправдиво и так же не приведет к победе, как неверно построенная версия следователя.