Читаем без скачивания Голубые пески - Всеволод Иванов

Он хлопнул себе по ляжке и, тряся пыльной бороденкой, рассмеялся:

— Поезжай, мне рази жалко!..

Кирилл Михеич, крепко расставляя ноги, шел мимо тесовых заборов к пристани. Раньше на заборах клеились (по углам) афишки двух кинематографов «Заря» и «Одеон», а теперь — как листья осенью всех цветов

«Голосуйте за трудовое казачество!»

«Да здравствует Учредительное Собрание!..»

«Выбирайте социалистов-революционеров!..»

И еще — Комитет Общественной Безопасности об'являл о приезде чрезвычайного следователя по делу Запуса. Следователь, тощий паренек с лохматыми черными бровями, Новицкий, призывал Кирилла Михеича. Расспросил о Запусе и, краснея, показал записки Фиозы, найденные на пароходе.

Это было неделю назад, а сегодня поселковые рассказали, как Фиоза уехала к Запусу. Казак Флегонт Пестов, дядя убитого Лифантия, грозил кулаком в землю у ног Кирилла Михеича:

— Ты щщо думаешь: за таки дела мы помилуем? Ане, думаешь, как нас осилят, не вырежут?.. Она, может, списки составила?..

Кирилл Михеич считал кирпичи, отмечая их в книжку, и молчал. Казаки кирпичи везли на постройку полусожженной Запусом церкви, — Кириллу Михеичу неловко было спросить о плате. Казаки стыдились и врали про Фиозу, что, уезжая, она три дня молилась, не вставая с колен.

— Околдовал, штобы его язвило!

У пристани — крепко притянутая стальными канатами — баржа. За ней буксирный пароходик — «Алкабек». По сходням взад и вперед толпились мещане. На берегу на огромных холмах экибастукской соли прыгали, скатываясь с визгом вниз, ребятишки. Салдаты, лузгая семячки, рядами (в пять-восемь человек) ходили вверху по яру. Один босой, в расстегнутой гимнастерке, подплясывая, цеплялся за ряды и дребезжаще кричал:

— Чубы крути, счас баб выбирать будем!..

Пахло от солдат острым казарменным духом. Из-за Иртыша несло осенними камышами; вода в реке немая и ровная. На носу парохода, совсем у борта, спал матрос-киргиз, крепко зажав в руке толстый, как жердь, канат.

«Упадет», — подумал Кирилл Михеич.

Здесь подошел Шмуро. Был он в светло-зеленом френче, усы слегка отпустил. Повыше локтя — трехцветный треугольник. Выпятив грудь, топнул ногой и, пожимая вялую ладонь Кирилла Михеича, сказал задумчиво:

— Добровольно умирать еду… Батальон смерти, в Омск. Через неделю. Только победив империалистические стремления Германии, Россия встанет на путь прогресса…

— Церкви, значит, строить не будете?..

— Вернусь, тогда построим.

Кирилл Михеич вздохнул.

— Дай Бог. На могиле-то о. Степана чудо свершилось, — сказывают, калика исцелилась. Пошла.

— Религиозные миазмы, а впрочем в Индии вон факиры на сорок дней в могиле без вреда закапываются… Восток! Капитана давно не видали?

— Артюшку?

— Уездным комиссаром назначен, из Омска. Казачий круг доверие выразил. Был у него сегодня — обрился, телеграмму читает: казаки на Сохтуй лавой…

— Куда?.. Брешут, поди. Ленивы они…

— Сохтуй, резиденция Запуса. Только разве фронтовики в казаках, — а то беспощадно… Заходите.

Шмуро быстро выпрямился и пошел к генеральше Саженовой. Обернулся, протянул палец к пуговицам френча:

— В уезде военное положение. Пароль и лозунг!.. Беспощадно…

Кирилл Михеич посмотрел на его высоко подтянутый ремень и вяло улыбнулся: Шмуро подражал Запусу.

Втягивая зад (потому что на него и о нем хохотали солдаты), прошла на баржу женская рота. Если смотреть кверху — видно Кириллу Михеичу, такие же, как и на яру, солдатские лица. Глаза, задавленные широкими щеками со скулами, похожими на яйца, лбы покрытые фуражками, степные загары. Рядом с девкой из заведенья хитрого азиата Бикмеджанова увидал Леночку Соснину, она в прошлом году окончила гимназию в Омске. Теперь у ней также приподнялись щеки, ушли под мясо глаза и тяжело, по-солдатски, мотались кисти рук.

Саженовы кинули на баржу цветы.

С тележки, часто кашляя и вытягивая челюсть, говорил прощальную речь Артюшка.

Кирилл Михеич речи его не слушал, а пошел, где нет народа. У конторы пристани, на завалинке сидели грузчики. Один из них, очищая розовато-желтую луковицу, говорил бойко:

— Приехал он на базар, тройка вся в пене. Шелкова рубаха, ливервер. Орет: «Не будь, грит, я Васька Запус, коли всех офицеров с казаками не перебью». Повернул тройку на всем маху и в степь опять…

— Вот отчайной!..

— Прямо в город!..

Извозчик, дремавший на козлах, проснулся, яростно стегнул лошадь и язвительно сказал Кириллу Михеичу:

— И для че врут, конь и тот злится… Шантрапа!.. Садитесь, довезу.

Кирилл Михеич взялся было за плетеную стенку, чтоб влезть. Грузчики вдруг захохотали. Кирилл Михеич опустил руку:

— Не надо.

Извозчик, точно поняв что, кивнул и, хлестнув крутившегося в воздухе овода жирным и толстым кнутом, опять задремал.

Расстегнув френч и свесив с дрожек кривые ноги, показался капитан Трубычев. Кирилл Михеич тоже расстегнул сюртук:

— Артюш!..

Трубычев убрал ноги и, шурша сеном, подвинулся:

— Садитесь, рядом… Домой!

Дрожки сильно трясло.

— Когда это пыль улягет?

— Да-а… — устало сказал Артюшка. — Как хозяйство идет? Подряды имеются? Мне о церквах каких-то говорили.

— Нету нонче никаких подрядов, например, бумага одна получается. Как сказать фунтаменты провели, есть, а народ воюет. Олимпиада здорова?..

— Скоро можно строить. Казачья лава пройдет, Запуса прогонят. Следователь сказывал, письмо Фиозы нашли в пароходе.

Кирилл Михеич пошарил в кармане, точно ища письма. Вдруг взмахнул рукой и схватил Артюшку за коленку:

— Ты мне, Артюш, записку, записку такую по всему уезду… чтоб пропускали везде: дескать, Кирилл Михеич Качанов по всему уезду может, понял? Я завтра отправлюсь.

— Записка, пропуск?

— Ну, пропуск. Мне-то что, мне только ехать.

— Записка выдается людям, связанным с гражданскими или военными организациями.

— Петуха знаешь?

— Какого петуха?

— Олимпиада петуху одному горло перекусила… А мне в уезд надо ехать, церкви строить!.. Давай записку.

— Петух-то при чем?

Веки Кирилла Михеича точно покрылись слюной. На лице выступила розовато-желтая кожа. Он дергал Артюшку за острое колено, и тому казалось, у него нарастает что-то на колене…

— Какой петух?..

— Не петух, а человека губят. Же-ену!.. Пущай я по всему уезду спокойно… церкви, скажу, осматривать. Я под законный суд привезу.

— Зачем ее тебе? Таких — к Бикмеджанову ступай, десяток на выбор. Кто ее потрогает?..

— Могу я осматривать свои постройки; я в губернию жаловаться поеду. Стой!

Он выпрыгнул из дрожек и, застегивая сюртук, побежал через площадь в переулок. Киргиз-кучер посмотрел на его ноги и шлепнул пренебрежительно губами:

— Азрак-азрак сдурел… Сопсем урус бегать ни умет. А-а!..

Вечером, архитектор Шмуро сидел перед Кириллом Михеичем в кабинете. Шоркая широкими ступнями по крашеному полу, он вразумительно говорил:

— Окончательно, на вашем месте я бы отказался. Я люблю говорить правду, ничего не боюсь, но головы мне своей жалко, сгодится… Хм… Так вот: я об'ясню — Трубычев вам не давал бумажку потому, что ревнует жену к Запусу, а Фиоза Семеновна при нем если, — не побежит же туда Олимпиада. Затем Олимпиада повлияла, сплетница и дура. Отпустил. Мне говорит: «Командирую с ним, не выпускайте из казачьей лавы». А что там палкой очерчено, здесь идут казаки, а здесь нет. Поедете?

— Поеду, — сказал Кирилл Михеич.

— Вам говорю: зря. Откажитесь. Я бы мог, конечно, несмотря на военную дисциплину — я защищать фронт еду, а не мужей, — мог бы отказаться… Он меня здесь очень легко со злости под пулю подведет…

Он вытер потные усы и, еще пошоркав ногами, сказал обреченным голосом:

— Поедете?..

— Поеду, — отвечал Кирилл Михеич и попросил отдать ему пропуск по уезду.

Шмуро вздохнул:

— Здесь на нас, на двоих… А впрочем, возьмите.

V

У тесовых ворот фермы на бревне сидел толстоногий мужик. Увидав Фиозу Семеновну, он царапнул ружьем по бревну и, тускло глядя ей в груди, сказал:

— Нельзя пускать, сказано. Вишь — проволочны загражденья лупят… Камфорт, язви их!.. Ступай в поселок лучше.

Лугом, вокруг фермы, трое парней вбивали в сырую землю колья. Босой матрос обматывал колья колючей проволокой.

Фиоза Семеновна ушла.

Горьче всего — тлел на ее заветревших (от осенних водяных ветров) пальцах мягкий желтый волос Запуса. Дальше — голубовато-желтые глаза и быстрые руки над ее телом… Горьче осенних листьев…

И шла она к ферме не за милостью — городские ботинки осели в грязь, надо ботинки; от жестких и бурых как жнивье ветров — шубу.