Читаем без скачивания Проблеск истины - Эрнест Хемингуэй

— Давай проедем чуть дальше, — предложил я. — Впереди будет сухая возвышенность, там развернемся.

— Хорошо, дорогой.

Тут налетел ливень, и я рассудил, что лучше возвращаться, пока не застряли в какой-нибудь луже.

На подъезде к лагерю, когда сквозь дымку между деревьями уже мелькали бело-зеленые палатки и гостеприимно тянуло запахом костра, мы с Нгуи спешились, чтобы настрелять к обеду рябков, слетевшихся на водопой к небольшим лужам. Мэри уехала в лагерь. Рябки возились у воды и в зарослях репейника; бить их влет было проще простого. Они походили на диких пустынных голубей, загримированных под попугаев. Я любил смотреть, как они разгоняются, подобно соколам, и начинают красиво работать длинными заломленными назад крыльями. В сухой сезон, когда рябки на рассвете длинными вереницами опускаются к воде, охотиться на них не в пример интереснее; мы с Джи-Си, помнится, били только верхних птиц и платили друг другу шиллинг, если одним выстрелом валили нескольких. Стреляя рябков влет, ты лишаешься удовольствия послушать тот гортанный прерывистый клик, что они издают, заходя на посадку. По мере возможности я избегаю охотиться рядом с лагерем, поэтому в этот раз ограничился четырьмя парами, рассудив, что нам с Мэри хватит на два добрых обеда, а если кто-нибудь заглянет в гости, то на один.

Наши люди не жаловали рябков. Я и сам предпочитал малую дрофу, чирка, бекаса или, на худой конец, шпорцевого чибиса. Но на закуску перед сном годились и рябки. Налетевший было дождь сразу прекратился, и тучи легли туманом к подножию вершины.

Мэри сидела в столовой, потягивая кампари с содовой.

— Сколько настрелял?

— Восемь штук. Вспомнил, как мы стреляли голубей в клубе «Казадорес дель Серро».

— Голуби гораздо тяжелее на подъем.

— Думаю, так только кажется, потому что рябки на взлете крыльями молотят. И размером они поменьше. А по стартовой скорости с хорошим спортивным голубем мало кто сравнится.

— Здорово, что мы здесь, а не в клубе!

— Это точно. Сомневаюсь, что смогу туда вернуться.

— Сможешь, конечно.

— Как знать.

— Есть много вещей, к каким я вряд ли уже смогу вернуться.

— Хорошо бы вообще не возвращаться. Ни собственности, ни обязательств. Только лагерь сафари, хороший джип, пара грузовиков…

— А я была бы лучшей в мире палаточной домохозяйкой. Вижу как наяву: к нам прилетают клиенты на частных самолетах и говорят, сходя с трапа: «Угадай, кто я такой! Спорим, не вспомнишь?» А я в ответ: «Чаро, подай-ка бундуки». И бдыщ ему между глаз!

— А Чаро бежит горло резать, чтоб халяль.

— Они же не едят человечины!

— Племя камба не брезговало. В то, что вы с Отцом называете «старые добрые времена».

— Ты, можно сказать, наполовину камба. Смог бы съесть человека?

— Сомневаюсь.

— Ты знаешь, я за всю жизнь никого не убила. Помнишь, мы уговорились, что я ничего не буду от тебя скрывать? А потом мне было стыдно, что я не убила ни одного фрица, и все меня жалели…

— Отлично помню.

— Хочешь послушать речь, которую я произнесу, перед тем как пристрелить свою соперницу?

— Сделаешь кампари с содовой?

— Сделаю. А потом скажу речь. — Она плеснула в стакан красного кампари, добавила джина, пшикнула сифоном содовой. — Джин — это награда за то, что согласился послушать речь. Я знаю, ты уже сто раз слышал, но лишний раз не повредит.

— Добро.

— Ну-ну, — начала мисс Мэри. — Значит, решила, что будешь моему мужу лучшей женой? Ну-ну. Возомнила, что вы идеально подходите друг другу и от тебя ему будет больше пользы? Ну-ну. Полагаешь, что вам будет хорошо вдвоем и в кои-то веки ему достанется женщина, знающая толк в коммунизме, психоанализе и настоящей любви? Да что ты знаешь о настоящей любви, старая потасканная ведьма? Что ты знаешь о моем муже и о вещах, которые нас объединяют?

— Истинно! Истинно!

— Не перебивай… Слушай же, жалкая особь, тщедушная там, где надо быть плотной, и заплывшая жиром там, где следует явить признаки расы и породы; слушай, несчастная слабачка! Я с первого выстрела убила молодого невинного оленя на расстоянии трехсот сорока ярдов, если округлить в меньшую сторону, и ела его мясо без тени сожаления. Я застрелила прекрасного сернобыка, чье тело грациозней, чем тело любой женщины, а рога длиннее, чем у любого мужчины. Я прервала больше жизней, чем ты соблазнила мужей, и я говорю тебе: никшни и заглохни, и сверни незаконную деятельность, и подбери кукурузную патоку лживых речей, и убирайся к черту за границу, не то, клянусь Богом, я тебя пристрелю.

— Отлично сказано. Надеюсь, ты не собираешься перевести это на суахили?

— Мою речь ни к чему переводить на суахили. — После монолога мисс Мэри чувствовала себя, как Наполеон под Аустерлицем. — Она предназначена для белых женщин. Твоя невеста может быть спокойна. С каких это пор добропорядочный любящий муж не имеет права завести молодую невесту, не претендующую ни на что, кроме роли вспомогательной жены? Против такого расклада я ничего не имею. Моя речь адресована грязным белым шлюхам, которые уверены, что лучше меня понимают, как тебя осчастливить выше пояса.

— Прекрасная речь. С каждым разом ты все острее оттачиваешь слог.

— В ней каждое слово правда, от сердца. Я постаралась очистить ее от грубости и сальности. Ты ведь не подумал, что кукурузная патока лживых речей — это намек на давешнюю кукурузу?

— Упаси Бог.

— Ну и хорошо. Початки, что она тебе подарила, просто загляденье. Надо будет запечь их в золе. Обожаю печеную кукурузу.

— Почему бы нет.

— А в том, что початков четыре, есть какой-нибудь смысл?

— Никакого. Два тебе, два мне.

— Здорово, когда тебя кто-то любит и носит подарки!

— Слушай, тебе каждый день носят подарки. Пол-лагеря занято на заготовке зубных щеток.

— Верно, зубных щеток у меня уже мешок, да еще с Магади запас остался. А твоя невеста очень мила. Все у нее так просто, естественно. И у остальных тоже. Рай у подножия вершины. Всегда бы так.

— На самом деле все живые люди со своими сложностями. Нам просто везет.

— Я понимаю. Именно поэтому мы должны делать друг другу добро. Везение надо отрабатывать… Ах, скорее бы пришел мой лев! Надеюсь, мне хватит роста, чтобы разглядеть его в траве. Ты не представляешь, как мне важно его добыть.

— Это всем известно.

— Некоторые, верно, считают, что я сумасшедшая. Но ведь в старые времена люди искали Святой Грааль, золотое руно, и это никому не казалось глупым. А тут живой лев, покруче любых плошек и овечьих шкур, даже самых золотых. У каждого человека есть объект абсолютного вожделения. Для меня это лев. И на данный момент ничего важнее нет. Я знаю, тебя уже достало, и всех остальных тоже. Вы со мной так терпеливы. Ну ничего, дождь прошел, теперь я его добуду. Скорее бы уже ночь! Так хочется опять услышать его рев.

— Да, ревет он великолепно. Вы уже скоро увидитесь.

— Посторонним этого не понять. Ну ничего, он мне за все заплатит.

— Только не надо его ненавидеть.

— Наоборот, я его люблю! Он прекрасен и умен, и я никому не обязана объяснять, зачем мне понадобилось его убить.

— Никто и не требует.

— Отец понимает. Он мне сам объяснил. И рассказал про ту ужасную женщину, для которой готовили льва. Всадили в него сорок восемь пуль… Даже говорить про это не хочу. Все равно никто не поймет.

Я, однако, все понимал. Мы были вместе, когда впервые увидели следы исполинского льва: после легкого дождя, в увлажненной пыли, удивительно отчетливые — вдвое больше, чем обычные львиные следы. Мы охотились на конгони, лагерю нужно было мясо, и когда я показал следы Нгуи, у того на лбу выступил пот. Подошла Мэри, открыла рот, да так и застыла. На своем веку она повидала много львиных следов, нескольких львов добыла сама, но такого не видела никогда. Нгуи тряс головой, как заведенный, а я чувствовал, как в подмышках и в паху становится мокро от пота. Мы прошли по следам, как гончие собаки, и увидели мутный ручей, из которого лев напился, прежде чем уйти в чащу вверх по течению. В илистой грязи у воды следы казались еще внушительнее. Я никогда в жизни ничего подобного не видел.

Мне сразу расхотелось охотиться на конгони. Я боялся, что ружейная пальба спугнет льва-великана и он навсегда уйдет отсюда. Но в лагере ждали мяса, а дичь в ту пору была скудной, да еще и пугливой из-за обилия хищников. Зебры сделались осторожными, как пустынные сернобыки, и у тех, кого удавалось добыть, на холке были черные шрамы от львиных когтей. В этих местах безраздельно хозяйничали буйволы, львы, леопарды и носороги, на которых никто не хотел охотиться, кроме таких корифеев, как Отец и Джи-Си, хотя и у Отца иногда пошаливали нервы. Что до Джи-Си, то он свое уже давно отнервничал и в любой ситуации хладнокровно пускал пулю за пулей, не думая об исходе. Отец, охотившийся здесь задолго до Джи-Си, когда джипов и в помине не было, говорил, что сафари в этих местах никогда не кончались добром, а ведь он исходил все окрестные леса и болота и даже ночью, бывало, пересекал выжженные солончаки, где днем в тени жара достигает ста двадцати градусов по Фаренгейту.