Читаем без скачивания Правила виноделов - Джон Ирвинг

– Доктор Кедр! – то и дело звали сестра Анджела, сестра Эдна или Гомер.

И их голоса тотчас возвращали его из эфирных странствий.

– Сейчас иду! – откликался доктор Кедр. – Я тут прилег отдохнуть.

В конце концов, это провизорская, а в провизорских всегда пахнет эфиром. И разве человек, который столько работает и так мало спит (если спит вообще), не может днем ненадолго прилечь?

Мелони первая открыла Гомеру глаза на отрицательные стороны доктора Кедра: во-первых, у него была одна вредная привычка и, во-вторых, диктаторские наклонности.

– Послушай, Солнышко, – сказала она однажды Гомеру, когда они спускались к берегу, – почему твой драгоценный доктор не смотрит на женщин? Он действительно не смотрит, поверь мне. Не смотрит даже на меня, а ведь все мужики, старики и мальчишки еще как смотрят. Даже ты, Солнышко. Ты тоже на меня смотришь.

На сей раз Гомер смотрел в сторону.

– А ты заметил, чем от него всегда пахнет? – спросила Мелони.

– Эфиром. Он ведь хирург. Вот от него и пахнет эфиром.

– По-твоему, это нормально, да?

– Да, – ответил Гомер.

– Как навозом и молоком от фермера с молочной фермы?

– Да.

– Чепуха, Солнышко. От твоего любимого доктора пахнет так, как будто эфир течет у него в жилах. Вместо крови.

На это Гомер предпочел ничего не ответить. Макушкой он как раз доставал до плеча Мелони. Они шли по голому, подтачиваемому водой берегу там, где стояли заброшенные дома; размывая берег, река обнажала фундаменты этих домов; у некоторых ни фундаментов, ни подвалов не было, они стояли на деревянных сваях, которые потихоньку догнивали в воде.

Гомера с Мелони притягивал дом с небольшой верандой, нависавшей над рекой, что изначально не предусматривалось. Теперь же сквозь широкие щели в полу виднелись бурно мчащиеся потоки.

Дом когда-то был общежитием рабочих лесопильни старого Сент-Облака; в нем не было и следов уюта, присущего человеческому жилью; все начальство и даже мастера, работавшие на компанию «Рамзес», жили в номерах гостиницы, вторую половину которой занимал бордель. В этом же доме влачили существование пильщики, складские рабочие, сплавщики леса – словом, все, кто стоял на самой нижней ступени лесопильного производства.

Как правило, дальше веранды они не шли. Внутри не было ничего интересного – одна пустая кухня и несколько убогих спален, о чем единственно свидетельствовали полуистлевшие матрасы, населенные мышами. Сент-Облако связывала с миром железная дорога, поэтому здесь когда-то находили приют бродяги; они метили свою территорию на манер собак, писая вокруг матрасов, менее пострадавших от мышей. Несмотря на то что стекла в окнах были выбиты и зимой в комнатах наметало сугробы, по всему дому стоял неистребимый запах мочи.

Поднявшись на веранду, Мелони с Гомером увидели на половицах черную змею, пригревшуюся на нежарком еще весеннем солнце.

– Эй, Солнышко, смотри, – сказала Мелони и с удивительным для ее дородности проворством схватила дремлющую змею за загривок.

Это была гадюка почти трех футов длиной. Она билась и извивалась в руке Мелони, которая держала ее умело, ниже головы, не причиняя змее вреда. Схватив ее, Мелони тут же о ней забыла, возвела глаза к небу, точно ожидала знамения, и продолжала беседовать с Гомером.

– Твой драгоценный доктор, Солнышко, – сказала Мелони, – знает о тебе больше, чем ты сам. И обо мне, может быть, больше, чем я знаю.

Гомер и на это ничего не сказал. Он опасался Мелони, тем более со змеей в руке. «Ей ничего не стоит и меня так же ловко сцапать, – думал он. – Еще запустит в меня змеей».

– Ты думал когда-нибудь о своей матери? – спросила Мелони, глядя в небо. – Хотел узнать, кто она, почему оставила тебя, кто был твой отец, ну и все такое?

– Да.

Гомер не отрывал глаз от змеи. Она обвила руку Мелони, затем развила кольца и повисла, как веревка; то раздувалась, то опадала, по собственному хотению. Ощупав хвостом могучее бедро Мелони, уложила туловище на ее внушительной талии – самом, как ей показалось, безопасном месте – и угомонилась.

– Мне сказали, что меня нашли у больничного входа, – продолжала Мелони. – Может, оно так, а может, и нет.

– Я родился здесь, – сказал Гомер.

– Так, во всяком случае, тебе это преподнесли.

– Мне дала имя сестра Анджела, – возразил Гомер, приведя в доказательство хорошо известный ему факт.

– Если бы тебя подкинули, все равно тебя бы назвал кто-то из сестер.

Мелони все смотрела в небо, забыв про змею. «Она выше меня, – думал Гомер, – старше и знает гораздо больше. К тому же в руке у нее змея», – напомнил он себе и оставил последние слова Мелони без ответа.

– Солнышко, – отсутствующе проговорила Мелони, – подумай сам: если ты родился в Сент-Облаке, об этом должна быть в журнале запись. Твой драгоценный доктор знает, кто твоя мать. У него в архивах есть ее имя. Тебя обязательно зарегистрировали. Этого требует закон.

– Закон, – эхом откликнулся Гомер.

– Запись должна быть, – продолжала Мелони. – И должно иметься твое дело, Солнышко, где вся твоя история.

– История, – повторил Гомер. В его глазах встал образ доктора Кедра, сидевшего за машинкой в кабинете сестры Анджелы. Если и есть какие-то записи, они наверняка где-нибудь там.

– Хочешь знать, кто твоя мать, – сказала Мелони, – начинай поиски. Найди свое дело. И мое заодно. Ты, Солнышко, так быстро читаешь, что у тебя это много времени не займет. Наши истории будут поинтереснее, чем «Джейн Эйр». Моя-то уж точно интересней, могу поспорить. И кто знает, что окажется в твоей.

Гомер позволил себе отвлечься от змеи. Он смотрел в щель между половицами на плывущие внизу предметы: вон толстый сук, похожий на сапог, может, даже чья-то нога, уносимая вешней водой. Услыхав звук, подобный свисту хлыста, Гомер отскочил в сторону: как он мог забыть про змею! Мелони вращала гадюку над головой, все еще глядя в небо; она больше не ждала знака, а смотрела в одну точку – на рыжего коршуна. Он висел в небе над рекой в ленивом круговом парении, характерном для охотящихся хищников. Хорошенько раскрутив змею, Мелони метнула ее на середину реки, и коршун сразу же ринулся за ней. Змея не успела еще коснуться воды и поплыть к берегу, спасая жизнь, а коршун уже вошел в пике. Змея не боролась с течением, она вписалась в него, стараясь плыть под таким углом, который привел бы ее как можно скорее на безопасную отмель, в заросли папоротника на берегу.

– Смотри, смотри, Солнышко! – позвала Мелони.

Коршун настиг змею в десяти метрах от берега и взмыл с ней в небо – змея била хвостом, извивалась, но исход борьбы был уже ясен.

– А сейчас я покажу тебе еще кое-что, – сказала Мелони.

– Да, – сказал Гомер, весь обратившись в зрение и слух.

Сначала коршун с трудом нес змею: ее вес и движения мешали полету. Но чем выше он летел, тем ему становилось легче. Как будто воздух в небе обладал другими свойствами, чем тот, каким дышат на земле змеи.

– Солнышко! – проявляя нетерпение, позвала опять Мелони и повела Гомера по лестнице внутрь старого дома в одну из полутемных спален. В комнате пахло так, словно в ней был кто-то живой, но в темноте трудно было разобрать, что там в глубине – матрас, начиненный мышами, или человеческое тело. Мелони с силой дернула ветхий ставень, висевший на одной петле, открыла его. И встала на колени на матрас у стены, освещенной открытым окном. На стене, приколотая одной ржавой кнопкой, висела старая фотография – чуть выше уровня изголовья давно отсутствующей кровати. От кнопки вниз по бурому фону фотобумаги шел ржавый подтек.

Гомер видел в других комнатах старые фотографии и сначала не обратил на эту внимания. На снимках были обычно матери, дети, отцы – словом, семейные фото, занимающие воображение сирот.

– Иди сюда, Солнышко, – позвала Мелони. – Взгляни.

Она пыталась ногтями отколупнуть кнопку, но кнопка сидела в дереве не одно десятилетие. Гомер встал на колени рядом. Он не сразу понял, что изображает снимок; наверное, его смущала близость Мелони; после тех гонок, когда они вместе упали на финише, он ни разу не был физически так близко к ней.

Разобрав, что на фото, но не уловив в нем смысла, Гомер совсем смутился: как можно смотреть на такое в присутствии Мелони! Но глаз не отвел – еще подумает, что он трус. Изображение свидетельствовало о том, как лихо преломлялась действительность в творческом сознании фотографов начала века. Снимок обрамляла дымка, что-то вроде стилизованных облаков, создавая не то траурный, не то романтический эффект. И позирующие совершали свой сногсшибающий акт то ли в раю, то ли в аду.

По мнению Гомера – в аду. Действующие лица – длинноногая девица и низенький пони. Обнаженная женщина, разбросав ноги в позе парящего орла, лежала на ковре, в котором безнадежно перепутались персидские и восточные мотивы (впрочем, Гомер этой путаницы не заметил); пони стоял над ней хвостом к голове, пропустив ее тело между ног, параллельно своему крупу. Голова опущена, точно пони собирается щипать травку, прямо к густой копне лобковых волос, морда слегка смущенная не то из-за нацеленного объектива, не то от стыда; хотя, возможно, не смущенная, а попросту глупая. Пенис у пони был толще и длиннее, чем рука Гомера, но девице пришлось-таки изогнуть шею, чтобы дотянуть пенис до рта. Щеки у нее раздулись, глаза чуть не вылезли из орбит; но по лицу не поймешь, лопнет ли она от смеха или задохнется от этого странного кляпа. Что до пони, то его лохматая морда выражала как бы напускное безразличие, под которым скрывалось сдержанное достоинство животного.