Читаем без скачивания Арена XX - Леонид Гиршович

Посмотрел на часы. В том же кармане лежало письмо от Лилечки. Рвется домой. Ее роль досталась Гореславлевой. А как хотелось сыграть Пентезилею. Андрею Акимовичу написала, что срочно должна была уехать к больной тете, инвалиду от рождения. Небось подумал: сбежала с гусарским поручиком.

До прослушивания оставалось еще добрых два часа. Поймал себя на том, что мысленно произнес это по-немецки: «нох цвай гуте штунде». Какой у них язык, испанский? Португальский? Хорхе Тикмеяну… Маргоша говорит по-французски, а он знает только: «Сюр ле пон д’Авиньон он и дансе, он и дансе». Для еврея немецкий язык – язык доверия. За немецким ты как за каменной стеной.

Он зашел позавтракать, не спеша выпил бокал местного пива. Представил себе, как, разувшись, растянется на кушетке. Он ездит первым классом. Кондукторы благожелательны, но без подобострастия, без этого «чайку-с?».

Давыд Федорович отсчитал причитающееся с него, оставив сверх того гривенник, и снова посмотрел на часы: до прослушивания оставалось чуть больше часу, до ближайшего берлинского поезда чуть меньше. Только перейти через Эспланаду, и вокзал. До Музикферайна четверть часа ходу – куда он потащится?

Был мартовский день, по-весеннему синий и ветреный и по-гамбургски морской. В Петербурге такие бывают в конце апреля (он все еще мыслил по старому стилю). Стоя на перекрестке, Давыд Федорович ждал, когда остановится поток движущихся по Эспланаде автомашин. Со вздохом посмотрел на небо (преподаватель: «Ашер, на потолке не написано») и увидел, высоко-высоко, плывущий крестик аэроплана («Считай, она улетела на том аэроплане» – новый прусский министр полиции в войну тоже был пилотом). Регулировщик поднял руку, но Давыд Федорович, вместо того чтобы перейти со всеми, повернулся и пошел дальше.

Он совершенно не волновался, вернее, единственное, что его волновало – то что этот Хорхе Тикмеяну не знает немецкого. Поэтому, когда тот заговорил с ним по-русски – Боже, что случилось с Давыдом Федоровичем!

– Я говорю на всех языках, – сеньор Тикмеяну стал скороговоркой перечислять: – По-русски, по-французски, по-испански, по-румынски.

– Я, к сожалению, говорю только по-немецки.

– Научитесь. Как говорится, где наша не пропадала.

Давыд Федорович подошел к «бехштейну».

– Я приготовил небольшую программу.

– Вы желаете что-нибудь исполнить? Я признаюсь честно: Фриц Буш понимает в этом лучше меня. У нас было еще несколько предложений, но он сразу сказал, что хочет вас.

– Но… он же в Дрездене.

– Он был в Дрездене. Со следующего сезона он у нас. Мы в южном полушарии, у нас сезон заканчивается перед Рождеством. Вы, если хотите, можете приступить раньше. Сколько времени вам надо на переезд? – и Тикмеяну открыл молнию на плоском портфеле, из тех, что носят под мышкой, как делопроизводитель – папку.

– Контракт, правда, по-испански. Кот в мешке… ха-ха-ха!

Все произошло столь молниеносно и выглядело так несолидно, что походило на жульничество. И тем не менее на улицу Давыд Федорович вышел, имея на руках договор, причем в двух экземплярах, копия предназначалась в аргентинское консульство.

Какой-то человек на мосту через Альстер, прислонясь к парапету, играл на гармони заунывные русские вальсы. Давыд Федорович величественно прошествовал мимо, но затем вернулся и кинул в шапку монету – ведь никогда больше не окажется в этом городе, на этом месте.

Ни от чего не зарекайся. Спустя месяц он приехал сюда – играть в шараду. Называлась она: «Последние слова великой русской прозы, или Что спрятал матрос?»

Кто угадал? Вы? Пожалуйста.

– Там, перед нами, где прерывчатый ряд домов отделял нас от гавани и где взгляд встречали всякие сорта камуфляжа, как, например, голубые и розовые сорочки, пляшущие на веревке, или дамский велосипед, почему-то делящий с полосатою кошкой чугунный балкончик, – можно было разглядеть среди хаоса косых и прямых углов выраставшие из-за белья великолепные трубы парохода, несомненные и неотъемлемые, вроде того, как на загадочных картинках, где все нарочно спутано («Найдите, что Спрятал Матрос»), однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда.

Часть вторая

После подвига

Писателю! убей ребенка.

Сия заповедь врачевателю нравов, оскудевшему сюжетами, мне где-то встречалась, со ссылкой на Рёскина. Столетиями «сложены дрожащие ручонки». Не просыхает детская слезинка. А ежели к этому да родительское чувство… Не целясь, поражаешь мишень – «Мишаню», который для папы с мамой всегда будет «Мишаней», мишенью их сердца. Без различия возраста. Необязательны «дрожащие ручонки» – может быть гимназистом, семинаристом, студентом. Сюжет «Стариков-родителей на могиле сына» в своем тротиловом эквиваленте равен взрыву Вселенной:

Сколько дёночек, сыночек, нам с тобой в разлуке жить,Столько раз твою могилку суждено нам навестить.

В первой, только что завершившейся части я играл в жмурки с неуловимым – ловил лишь воздух. Зато это был воздух русского Берлина. Тот, с кем я играл в жмурки, он-то и хоронил как раз не детей в смысле «детей», он хоронил «сыновей».

Как будто я это он, и он хоронит меня (цитата). Яша Чернышевский с запекшейся на виске кровью. Слепцов-младший, чья душа переселилась в бабочку. Сын Евгении Исааковны, которая еще не знает о его смерти. Усатый бейсболист – его фото в траурной рамке на пожелтевшей газетной вырезке вам показывает брызжущий слюной парикмахер. Тексты с привидениями. Даже не «как будто я это он, и он хоронит меня», – пытка поизощренней будет. Это не я ставлю себя на его место – это я ставлю его на мое место, когда мне сказали, что он заслонил собой Милюкова.

Оповещение бывает скоропостижным, а бывает после тяжелого и продолжительного ожидания, по мере которого недоуменное «пора бы уже прийти» становится все более тягостным. В кадре нетронутый прибор на обеденном столе. И все несбыточней, все волшебней становится мыслью рисованная картинка: вот раздается звонок и привычно входит… Но уже за окном смеркается. Сдавившая грудь тоска удостоилась эпитета «смертельная». И наконец звонок: в дверях полицейский комиссар с известием, что маленькая Эльси Бекманн найдена в сосняке («данке шёёён»).

Не разболись у Лилии Давыдовны зуб, все бы шло «согласно сценария». И кто-то тщетно предвкушал бы, как вот-вот скажет: «А мы уже волновались…» Не всегда волнение разрешается в мажор: дескать, какая-то там авария, и все трамваи стали. Нет, «какой-то там» эта авария будет для других. На этот раз мишенью ты. Утром, уезжая в Темпельгоф, прихорашивалась: Манфред фон Шписс ждет… А к вечеру после непродолжительных волнений (даже не то что «мы с ума сходили» – не успели) сверкнуло, рассекая воздух, краткое: сегодня разбился аэроплан, упал в Грюневальд. «Катая свою даму по утренней лазури, перерезвился, потерял власть над рулем и со свистом, с треском нырнул прямо в сосняк. Еще был заметен отпечаток удалой смерти под соснами, одна из коих была сверху донизу обрита крылом…». Пегас втюрился в лес. Но!.. На месте падения найдено лишь тело авиатора. Последняя безумная надежда: могла оступиться, выходя из трамвая, подвернуть ногу, сейчас в больнице, в гипсе. А Манфред фон Шписс, так и не дождавшись пассажирки, полетел в одиночестве. Что?! Полиция подозревает, что тело похищено и с ним забавляется некрофил? Есть данные?..

Впрочем, с Лилечкой и с ее родителями мы уже разобрались, ревизии не будет. Их вывели из-под огня. Решение окончательное и обжалованию не подлежит. В который раз пожелание зла обернулось благом: злая шутка обернулась Ноевым Ковчегом. Не говоря уж о разболевшемся зубе.

«Природа жаждущих степей… Природа жаждущих степей…» – повторял он – вот привязалось! Сквозь многомесячный слой грязи (стекла чудом уцелели) скреблось закатное солнце в окно. Бабье лето. Сынишку целыми днями где-то носит. Чего удивляться? Школы нет. Порядка нет. И главное, конца-краю этому тоже нет. Чего же с пятнадцатилетнего спрашивать?

Скажешь «дядя Ваня», и всяк знает, кто это. Он мог стать закройщиком в «Londres», но выбрал пыльную мансарду, забитую нарядами сказочных принцев и принцесс. Такой уж он человек. (Надо быть Квазимодой, чтобы жить в мечтах и влюбляться в своих эсмеральд.)

Посмотрел в окно: противоположная сторона улицы видна вплоть до «Торговли ватой фабриканта Дроздова». Как вата, почерневшая за зиму между рам, стоит сожженная «торговля», крыльцо без навеса – железных козырьков в городе совсем не осталось. Смена власти сопровождалась грабежами, а грабежи поджогами.

«Понятно, что ему сидеть в четырех стенах? Он же не мадмуазель Бдржх» – у той была сенная лихорадка, и каждую весну она умирала, бедненькая снегурка.

Дядя Ваня умилялся своим принцессам. Влетает такая: «Дядь Вань… – дышит в ухо. – Дай глоточек… Дядь Ваня, что бы я без тебя делала?» Всегда была припасена бутылочка. Однажды у Кривова, у баса, сел голос, а вечером выступать в «Купчихе» – в купеческом собрании. Куда он бежит? В костюмерную. «Дядя Вань, спасай…» Спас. Растер ему яйца – уж он взревел: «Как во городе было, во Казани…». Гоголь-моголь а-ля дядя Ваня.