Читаем без скачивания Узорчатая парча - Тэру Миямото

Рэйко только растерянно смотрела на меня. Выражение у нее при этом было простодушное и в то же время какое-то жалкое и растерянное, как у ребенка, которого незаслуженно распекает учитель, хотя он не сделал ничего дурного. А потом сказала таким безучастным тоном, что меня всего передернуло: «А я и не думала, что ты на мне женишься…» Я даже несколько растерялся, однако закончил: «Вот и прекрасно. Завтра же от тебя съеду!»

Рэйко двадцать восемь, мы познакомились год назад. Я был у нее первым мужчиной. До двадцати семи Рэйко оставалась девственницей: после окончания школы высшей ступени она поступила на работу в большой супермаркет и так и трудится там до сих пор – каждый день, кроме выходных, стоит за кассой и пробивает чеки на товары, которые приобрели покупатели. И так уже почти десять лет. Сейчас ее единственная радость и развлечение – вытащить меня в свой выходной, в четверг, куда-нибудь на «пикник» со скромным завтраком, который она заранее укладывает в коробочку. Она не увлекается кулинарией и не готовит изысканных блюд, не мечтает, накопив денег, съездить на Гавайи или Гуам, не тратится на тряпки. Она такая маленькая, беленькая, как ребенок, глаза круглые, и все еще какие-то чистые, как у девочек-подростков. Рэйко немногословна, болтать не любит настолько, что порой ее молчание даже выводит меня из себя. В общем, это, пожалуй, ее единственное достоинство, а больше и добавить нечего. У них в семье шестеро детей, Рэйко – вторая. Старшая сестра обзавелась семьей, но муж получает скромную зарплату, так что она ведет скромный образ жизни. Два младших брата после окончания средней школы не пожелали учиться дальше, работать тоже не пошли. Болтаются где-то по нескольку месяцев, потом заявляются домой, крадут у родителей деньги – и снова исчезают. В общем, надежды на них никакой. Две младших сестренки все еще учатся в школе старшей ступени, но на занятия почти не ходят: намалюются, как куклы, – и давай болтаться по всяким увеселительным заведениям. Отец был когда-то плотником, но повредил себе спину и стал практически нетрудоспособным. Это произошло лет тринадцать назад, так что с тех пор семья живет трудно, на нищенскую зарплату матери, работающей на местном заводике, и те небольшие денежные суммы, что ежемесячно присылают старшая дочь и Рэйко. Все это я знаю только со слов Рэйко, ни с ее сестрой, ни с ее родителями так ни разу и не встретился.

Когда мы вернулись домой, я разделся догола и буквально свалился на расстеленную Рэйко постель. Мне было жарко, и я попросил Рэйко включить кондиционер. Но Рэйко сказала, лежать под вентилятором в таком разгоряченном состоянии – это верная простуда, и, налив в таз воды, положила туда лед из морозильника. Потом намочила в этой ледяной водой полотенце, отжала его и принялась протирать меня. Молча, не говоря ни слова, она несколько раз протерла мне лоб, лицо, за ушами, шею, грудь, спину – словом, все тело. Закончив, она села подле меня и долго рассматривала мое обнаженное тело. Потом коснулась кончиками пальцев рубцов на шее и груди. Я никогда не заводил разговор, откуда они, Рэйко тоже не проявляла никакого интереса, что даже бесило меня. До этого дня она ни разу не прикасалась к моим рубцам, во всяком случае, так откровенно. Пока она протирала меня, я почувствовал облегчение, но потом мне стало даже хуже, чем было, – тело прямо запылало от жара. Тогда я попросил Рэйко протереть меня еще раз, потому что мне от этого лучше. Рэйко снова принялась протирать меня. Но не успела она закончить, как я сказал, что пора спать, поскольку час уже поздний. Стрелки на часах показывали два ночи. Рэйко обычно встает еще до семи, готовит завтрак, а в половину девятого уходит на работу. «Завтра, наверное, не пойти на работу, не успею», – удрученно сказала она и снова уставилась на рубец на моей шее. У нее накопилось немало неизрасходованных отпускных дней, так что, в принципе, могла бы спокойно посидеть денька два-три дома. Но за все это время, что мы прожили вместе, Рэйко ни разу не брала оплаченный отпуск и отдыхала только в свой выходной, по четвергам. Я подумал, что, наверное, жестокие слова, что я бросил ей в лицо по дороге домой, больно ранили ее. Тем не менее я еще раз предложил ей расстаться и закрыл глаза. Возможно, сегодня ночью Рэйко сделает то же самое, что некогда сделала Юкако, отвлеченно подумал я, не открывая глаз. Ну и дела, просто диву даешься. Я так разительно переменился за прошедшие десять лет, а в итоге все точно то же самое, что и десять лет назад, – подумал я. На душе у меня отчего-то было покойно. Рэйко погасила свет, переоделась в пижаму и, расстелив свой футон рядом с моим, улеглась на живот, лицом ко мне. И начала говорить – вначале тихо-тихо, как-то безжизненно, так что ее почти не было слышно, но постепенно она оживилась, в голосе зазвучали эмоции.

«Моя бабушка, – начала Рэйко, – умерла в семьдесят пять. Мне тогда исполнилось восемнадцать. Помню, самая младшая сестренка была еще так мала, что даже в детский сад не ходила. В день похорон было жутко холодно и шел дождь. Из всех внуков только я по-настоящему любила бабушку, соседи даже подшучивали над нами, что я, мол, "бабушкина внучка". Но и бабушка тоже больше всех любила и ласкала меня. Так вот, у бабушки была привычка прятать левую руку – либо в рукав кимоно, либо в карман передника. Дело в том, что она родилась четырехпалой – без мизинца на левой руке. Поэтому в детстве соседские ребятишки ужасно дразнили ее. Бабушка родила пятерых сыновей. Четверо погибли на войне. Они погибли в совершенно разных местах – один в Бирме, второй на острове Сайпан, третий в море Лейте, четвертый – на Филиппинах, но погибли почти в одно время. Через месяц война закончилась. Я была еще малышкой, когда бабушка, посадив меня перед собой, рассказывала, как она плакала, получая одну за другой похоронки. Любой разговор непременно сводился к этой истории о погибших на войне сыновьях. Возможно, по сравнению с братьями и сестрами я была более чутким ребенком и хорошим слушателем. Бабушка повторяла одно и то же, но я ни разу не скорчила недовольную мину и внимательно выслушивала рассказ, теребя пальцами мочку уха. Привычка теребить мочку у меня с детства. И потому у меня всегда уши были красные и горели – то левое, то правое. Даже теперь я порой нажимаю кнопки на кассе, а другой рукой тереблю ухо. Как замечу, сразу руку отдергиваю.

В завершение разговора бабушка непременно предъявляла мне свою четырехпалую руку. И говорила, что важные люди, которые отправляют других на войну, а сами сидят в тепленьком месте, никогда уже не смогут появиться на свет в человеческом облике, доведись им родиться заново. Не важно, в какой стране они живут – в той, что победила, или в той, что проиграла войну. Они могут возродиться только в образе змей, червяков и прочей гадости, омерзительной для людей. Даже если кто-то из них и возродится в человеческом облике, все равно на нем будет лежать грех, а потому его ждет возмездие, и он проживет короткую и несчастливую жизнь. Когда бабушка говорила об этом, лицо у нее становилось напряженным и каким-то сурово-решительным, хотя я была еще маленькая и не понимала, что такое "сурово-решительный". Бабушка, очевидно, свято верила в закон переселения душ – что умерший человек непременно возродится и вернется в наш мир. Как бы в доказательство она показывала мне свою левую руку с четырьмя пальцами. "Вот, взгляни!" – говорила она. До сих пор не пойму, почему она после всех этих рассказов непременно заставляла меня смотреть на ее уродство. Но бабушка утверждала, что именно из-за этой руки она смогла понять одну вещь.

"…Вообще-то я заметила это случайно, – рассказывала она. – Вскоре после того, как четверо моих сыновей один за другим погибли в далеких южных странах, война закончилась. Прошел еще год, мне уже было почти пятьдесят один. И я задумалась: ну почему моим сыновьям суждено было уйти из жизни, ведь они еще не дожили даже до тридцати? Я брела по пепелищу города Осака под палящим солнцем – и тут мне в голову пришла одна мысль. А может, я еще смогу встретиться с моими погибшими сыновьями? Да, я непременно их встречу! Причем не в будущей жизни, а в этой, я непременно встречу троих своих дорогих сыночков! Эта мысль привела меня в неописуемую радость. И у меня ручьем хлынули слезы. И тут же к сердцу подступила безмерная печаль – и у меня снова хлынули слезы. Я вынула из кармана свою четырехпалую руку и подставила ее солнцу. Уж и не знаю, сколько я простояла, разглядывая свою уродливую ладонь. Она была такая безобразная, что я сама содрогнулась. Она была воплощением уродства и ужаса, эта четырехпалая рука, но именно она вселила в меня уверенность, что я непременно встречу при жизни своих сыновей…"»

«Эту историю бабушка могла рассказывать бесконечно, – продолжала Рэйко, – и я уже воспринимала ее, как сказку, но каждый раз я сидела и слушала, пока бабушка, вконец утомившись, не замолкала. При этом я теребила свое ухо. Но мне всегда не давала покоя одна странность. Дело в том, что у бабушки погибли на фронте четверо сыновей, но она почему-то упорно твердила, что встретится не с четырьмя, а только с тремя. Но вопросов я не задавала, только слушала. В заключение бабушка всегда говорила одно и то же – нет греха хуже, чем лишить человека жизни. Лишить жизни себя самого – такой же великий грех. В этом мире много дурного, много того, чего человеку делать нельзя. Но эти два греха – самые тяжкие, убеждала она. Почему она говорила об этом, я узнала гораздо позже, уже учась в школе старшей ступени. Это случилось незадолго до бабушкиной смерти. Бабушка утверждала, что на фронте погибли все четыре сына. Но это было не так. Тут она слегка кривила душой. Об этом мне однажды рассказал мой отец. Трое действительно погибли на войне, но с четвертым сыном по имени Кэнсукэ дело обстояло иначе. Его послали на фронт в Бирму, и, видя, как от голода и малярии умирают один за другим его боевые друзья, он ушел в джунгли и повесился. Командование скрыло правду, и похоронка, которую получила бабушка, оказалась фальшивкой. Правду она узнала от демобилизовавшегося товарища сына. Он привез ей маленькую бумажную коробочку с прахом Кэнсукэ, а также его очки и истрепанную записную книжку. Слушая рассказ о том, что ее сын погиб не от пули противника, а покончил с собой, она побелела, как мел. В записной книжке была только одна фраза: "Я был несчастлив".