Читаем без скачивания Убийства на водах - Полина Охалова

Глава девятая. Скандал и скандалисты

Печорин, проводив взглядом доктора Вернера, вернулся на галерею, но никого из знакомых там уже не застал. Он решил в ожидании пока доктор закончит свои визиты, прогуляться до площадки с Эоловой арфой и обдумать неожиданные известия. Но разговор на повышенных тонах возле домика, где принимали ванны, вывел его из состояния задумчивости. Артиллерийский офицер Браницкий, оправдывая свою фамилию, бранился с каким-то штатским господином из-за очереди в ванны. В чем была причина столкновения Печорин не разобрал, но спор уже явно переходил в стадию прилюдной ссоры. Лицо Браницкого было красным и усы его воинственно топорщились; штатский напротив был бледен, но глаза сверкали, щеки дрожали и голос хрипел и прерывался кашлем.

— Если Вы полагаете, господин офицер, что офицерская фуражка дает Вам право третировать публику, то Вы глубоко заблуждаетесь! Проявляйте свою смелость и ловкость на поле боя, а не в очереди в ванны!

Браницкий побагровел:

— Не хватало еще, чтобы какой-то штафирка указывал мне, как вести себя на поле боя!

— Вы, однако, забываетесь, господин бурбон! — видно было, что штатский, несмотря на то что был довольно тщедушен и на голову ниже Браницкого, готов броситься на противника барсом и разорвать его на части.

Печорин, зная Браницкого как человека вспыльчивого и известного бретера, поспешил к приятелю. Еще два года назад он удовольствовался бы ролью зрителя этой трагикомической сцены, находя в ней еще одно доказательство ничтожества человеческой природы, но теперь поручик не на шутку обеспокоился, как бы дело ни дошло до дуэльного вызова. Браницкий стрелок отменный, а его противник, возможно, ни разу и пистолета в руках не держал!

С другой стороны галереи к месту ссоры приближался полноватый молодой господин с тростью, махавший рукой разгоряченному штатскому: «Виссарион Григорьич, вот ты где, а я тебя повсюду ищу!»

В эту минуту Печорин понял, что неистовый спорщик — тот самый литератор Белинский, над которым мягко посмеивалась Катерина Фадеева и о котором с почтением отзывалась ее сестра-писательница. Воспользовавшись тем, что Белинский повернулся навстречу своему приятелю, Печорин, подошел к Браницкому и начал забрасывать того пустыми вопросами, шаг за шагом отводя от места скандала. Капитан поначалу уворачивался и был явно настроен на то, чтобы поставить на место зарвавшегося шпака, но Печорин со словами: «Брось, Николай, ты посмотри на него, он же сейчас душу выкашляет, стоит ли он твоей пули», — увлек артиллериста за собой, не давая времени передумать.

Браницкий, все еще продолжая гневаться, проворчал: «Что-то ты миролюбив стал, Григорий Александрович, как монашка или кисейная барышня, не по-нашему это», но так как его противника тоже поспешно увели с линии столкновения, капитану ничего не оставалось, как удалиться, все еще сжимая на ходу кулаки.

Печорин, продолжая путь на гору к беседке, размышлял о том, как много есть людей, вполне разумных и спокойных на вид, но при случае легко впадающих в ажиотацию. Он вспоминал бешеные глаза литератора, хриплый голос, полный ярости в ту минуту, когда Браницкий унизил его и задел самолюбие. Наверное, будь в руках господина Белинского нож, он, не раздумывая, воткнул бы его в капитана.

«Да, быть может, «моральное помешательство», о котором писал врач-англичанин, встречается не так уж и редко!» — заключил Печорин. — Относится ли к этому разряду неистовый литератор? А господин Раевич, собирающий такие затейливые сувениры? Человек — существо странное и непредсказуемое, особенно если он игрок. Если б в игре не было правил и свидетелей, кто мог бы поручиться, что проигравший понтер не попытался бы прикончить банкомета?»

Из глубокой задумчивости поручика вывел голос господина Фадеева, шедшего ему навстречу. После приветствий Андрей Михайлович сообщил, что он направляется к Николаю Михайловичу Сатину13, с которым не так давно имел честь свести знакомство. Сатин — очень умный и приятный человек. К сожалению, он имел несчастие быть замешанным в одном деле, вызвавшем неудовольствие государя, был сослан в Самарскую губернию, но сейчас занимается исключительно переводами, болен, обезножен и отпущен лечиться водами. Сам Сатин по болезни почти не выходит из дома, но очень рад новым людям и собирает у себя ежедневно интересную компанию, в основном из тех, кто любит поговорить на отвлеченные темы или о литературе. «Вот иду послушать господина Белинского, которого Елена, дочь моя, так нахваливает! А не хотите составить компанию? Сатин, как я уже заметил, привечает людей, оригинально мыслящих, а Вы ведь из таких!» — неожиданно предложил Андрей Михайлович.

«А что, может, и мне полезно поближе приглядеться к этому экспансивному господину,» — подумал Печорин и, изменив маршрут, присоединился к Фадееву.

У Сатина они застали кроме самого хозяина, полулежащего на кушетке, Белинского и Александра Павловича Ефремова, того полноватого господина, который увел литератора с галереи. Разговор шел о литературе. Собственно, ораторствовал один господин Белинский, расхаживая по комнате и постукивая пальцами по табакерке. Говорил он вдохновенно, с особыми ударениями и придыханиями, глаза его при этом расширялись и сверкали, он совершенно преображался. Речь шла о Куперовых романах, только что им прочитанных. Белинский яростно нападал на изображенное там гнусно-добродетельное северо-американское общество: «Нет, лучше Турция, нежели Америка; нет лучше быть падшим ангелом, то есть дьяволом, нежели невинною, безгрешною, но холодною и слизистою лягушкою! Лучше вечно валяться в грязи и болоте, нежели опрятно одеться, причесаться и думать, что в этом-то состоит все совершенство человеческое! — с жаром возглашал он. — Я презираю и ненавижу добродетель без любви, я скорее решусь стремглав броситься в бездну порока и разврата, с ножом в руках на больших дорогах добывать свой насущный кусок хлеба, нежели, затоптав свое чувство и разум ногами в грязь, быть добрым квакером, пошлым резонером, пуританином, раскольником, добрым по расчету, честным по эгоизму!»14

— Ну это Вы уж как-то перегибаете палку, — не удержался от возражения Фадеев.

— Нет, отчего же, — вступил в разговор Печорин. — Я согласен с господином Белинским в том, что нет ничего ужаснее добродетельной пошлости. Правда и валяться в грязи — удовольствие не из великих. Впрочем, и питать свое честолюбие романтическими возвышенностями в байроническом духе — тоже довольно скоро надоедает.

— А что в жизни не надоедает, кроме прекрасного пола, разумеется, — попытался перевести разговор в шутливый регистр Ефремов.

Но Белинский продолжал говорить серьезно:

— Да, но надо отличать чувство благоговения, блаженства идеального от чувственности Чувственность — это гадость, гадость, она противна, и я с большею живостию представляю себе гадкие последствия после обмана чувств, нежели прелесть