Читаем без скачивания Искатель. 2013. Выпуск №5 - Олег Азарьев

Я одолжил у приятеля фургон, в который мы и сгрудили все выставочные вещи. В нем же я спрятал картину Лысого. Сложность состояла только в том, чтобы заполучить нужное время на поиск заветного полотна: дотошный Валентиныч сам загружал картины, да еще и поехал следом в сопровождении эскорта из нескольких машин. И речи не могло быть о том, чтобы затеряться где-нибудь на лесной дороге да в тишине и спокойствии отыскать шедевр. Но тщание мастера помогло там же, где могло сгубить. Когда мы приехали на место, Валентиныч собственноручно обхватил самую большую картину, затащил ее внутрь — и застрял там вместе с сопровождающими минут на сорок, осматривая залы и негодуя на цвет стен, который оказался не снежно-белым, а бежевым. Я все сделал безукоризненно: поле и лес Валентиныча остались лежать в салоне за сиденьями, а поле и лес Лысого отправились на вернисаж. Уходя легким после сброшенного ярма, я все-таки снова бросил мэтру пару слов о провинциальных почитателях.

— Вот что ты пристал, а? — вдруг рассмеялся Валентиныч. — Да знаю я этот Озерный Край! Они мне два года подряд писали. Раз даже телевидение какое-то мелкое туда поехало. Но не нашли ничего! А у тех и доказательств никаких не было! Только фотографии парня какого-то. Ну да, похож слегка на меня молодого, и что? Он, поди, сам ныкался где-нибудь по соседству.

Обратно ехал — руки так и приплясывали на руле. Ни да тебе, ни нет! Ведь писали! Совпадение? И почему он ответил через такую паузу? Пока одна часть сознания сопротивлялась невероятному и призывала организм не перевозбуждаться, другая уже выискивала в поведении Валентиныча — нынешнем, давнем, — хоть что-то связывавшее его с Лысым. Но ничего не обнаруживалось: он не слыл ни затворником, ни истериком. Лишь ремесло их обоих роднило. И кто-то из них врал. А Озерный Край недвусмысленно намекал на то, чтобы я снова в него вер…

…нулся я далеко за полночь. До темноты — благо, она уже быстро накрывает наши широты — бродил по окрестным перелескам, прячась от чужой зоркости, острого слуха и животного обоняния. И только потом, оглядываясь, прокрался к подъезду. И отсюда сбежал бы, да некуда. К тому же я должен хоть что-то узнать. Хотя бы то, что уже ничего не узнаю. Свет зажигать страшно. Комната заполнена тусклыми отблесками и тишиной ночного двора. Донесли или нет? С одной стороны, кто здесь вообще меня знает? С другой — «менты» уже доказали свою вездесущесть. О дреме и помышлять нечего, и до утра я подрагиваю под пледом. Ближе к полудню организм капитулирует. И медленно меркнут солнечные зайчики, гонимые по потолку сверкающим металлом машин с улицы.

А затем — через секунду ли, через век? — кто-то словно вгоняет в уши тонкие сверла. Разлепляю веки. Комната снова темна. Не понять, как, откуда вошел в меня этот пронзительный, резкий звук. Но вдруг со стороны входной двери начинает слышаться неясный шорох, и я догадываюсь: в квартиру звонили. Неужели все-таки кто-то сдал? Шорох сменяется металлическим лязгом: дергают за ручку. Не долго, не настойчиво, а так — два-три раза, будто запоздалый гуляка проверяет, точно ли уже закрыт ресторан. Затем становится тихо. Едва дыша, поднимаюсь и крадусь к светящейся точке глазка. Но медленно, слишком медленно! Все, кто мог быть на лестничной площадке, либо уже ушли, либо давно приготовились высаживать дверь — и она вот-вот вылетит прямо на меня. Задержав дыхание, как погружающийся ко дну ловец жемчуга, приникаю к глазку. И едва не вскрикиваю от неожиданности. Как ни искажает линза силуэт за дверью, его я узнаю всегда. Мозг еще пытается заняться аналитикой и понять, как он меня вычислил, но… рука уже вертит ключ в скважине!

И вот он, этот момент! Мы глядим друг на друга, и теперь я все знаю. Но едва я делаю шаг навстречу, как он вдруг срывается с места.

— Эй! Э-э-эй! — крича, я бросаюсь следом.

Удрать ему не удается: слишком тяжело найти в темноте кнопку домофона! Когда он наконец нажимает ее, я уже повисаю на нем. Из подъезда вываливаемся вместе, и я первым падаю со ступенек. Он запутывается в собственном плаще и грохается еще менее удачно, перевернувшись через голову. Не успеет встать! Один прыжок — и я уже рядом, а он еще только поднимается на локтях… и в этот момент какая-то неодолимая сила подхватывает меня сзади и просто бросает на асфальт — точно тюк с мукой. Прижатый сверху чем-то неподъемно тяжелым, я успеваю увидеть, как моего преследуемого хватают две темные фигуры и волокут прочь от крыльца. На какое-то время вся группа теряется из вида. А когда меня поднимают на ноги, я вижу, что темные уже отпустили добычу. Один из них что-то возбужденно кричит в «мобильник».

— Опаньки! — выдыхают мне сзади в шею горячий воздух. — Типа нашелся наш герой, что ли? И жив-здоров, каже…

«…тся вам, что древние крепости — самый возмутительный на свете мираж? Они вот так красуются вдалеке, парят себе в небе со своими изящными башенками, в которых так и мерещатся то отважные рыцари, то их обворожительные дамы сердца, то коварные изменники. Но заглянешь внутрь — и нет там ничего, кроме, извиняюсь, центнеров птичьего помета…» Худой сутулый старикашка с козлиной бороденкой и зеленым платочком на шее спрутом обвил юную девушку и, таскаясь с нею от одной картины к другой, не давал ни малейшего шанса на побег. Торжество было в разгаре. Виновник уже произнес краткую, проникнутую скромностью и самокритикой речь и теперь давал интервью какому-то журналу о досуге. Гости бродили по залам с наполненными фужерами, разглядывая полотна, — кто с оценивающим выражением знатоков, кто с восхищением подхалимов, а кто просто с видом вежливой заинтересованности, приличествующим модным местам. Я же разглядывал самих гостей: движение всегда интереснее статики, пусть и высокохудожественной. К тому же тема искусства за последние месяцы мне, прямо скажем, немного приелась. Вокруг шептали: «Будет, будет…» Ожидали приезда кого-то монументально-значительного — то ли министра, то ли председателя чего-то, то ли вообще Самого. А я ждал понедельника. Ждал Самого и ждал понедельника. Глазел вокруг — и ждал понедельника. Попивал воду — и ждал понедельника. Корил себя за то, что как-то рисково и самонадеянно припарковал машину в переполненном переулке — и тут же вспоминал, какая это, в сущности, мелочь в сравнении с тем, что скоро грянет понедельник. День, когда я приподниму пыльную завесу безвестности над чудом Лысого.

Мимо степенно прошествовали сразу три поколения дам света: увитая янтарем кучерявенькая бабуля, ее долговязая дочь с подтянутыми щеками и бриллиантовой россыпью на измученной соляриями шее и тощая девчушка лет четырнадцати — вся в черном. Да, я все-таки нашел, кажется, относительно безопасный способ свести моего диковинного приятеля с учеными кругами! В качестве первого круга я выбрал нашего хирурга. Угрюмца, который еще в юности ампутировал себе чувство юмора. Над анекдотами не смеялся, на робкие шутки, с которыми больные бодрятся и хорохорятся, не реагировал, телевизор не смотрел и, кажется, вообще не раскрывал никаких книг, кроме научных. Даже на собственном пятидесятилетии он улыбнулся лишь дважды, и оба раза — жене. У такого человека точно не было в лексиконе слов типа «розыгрыш» или «подначка». Также стопроцентно предсказуем, как в желуде стопроцентно предсказуем дуб. Рядом две полные кумушки энергично обсуждали кого-то отсутствующего: «А ведь ему уже за сорок! Вот все мы — ты, я, Танька, да кто угодно! — приходим с работы домой. Кто детьми занимается, кто исторические книги читает, кто еще что… Этот каждый день — каждый божий день! — с тусовки на тусовку, с тусовки на тусовку! Так и хочется спросить: ты для чего живешь, Боря?»