Читаем без скачивания Гранд - Януш Леон Вишневский

Она повернула голову, поправила воротничок его рубашки, погладила по щеке и сказала:

– Ну, видимо, уж очень сильно им друг друга хотелось. Представь себе, что людям просто приспичило, Убожик… Хотя признаю, что им следовало бы закрыть дверь на замок, чтобы не пугать таких не особо ориентирующихся в этих делах, как ты.

Они сели друг против друга за стол. Убожка смотрел в окно, Юстина задумчиво то складывала, то раскладывала льняную салфетку. Она вспоминала свои неодолимые желания. Такие, когда время и место не имели никакого значения.

Однажды она возвращалась последним вечерним рейсом из Брюсселя, с пересадкой во Франкфурте, потому что других рейсов не было, а ей хотелось как можно скорее к нему. Он должен был ждать ее в Варшаве. Они не виделись и не касались друг друга больше трех недель, почти месяц – из-за ее постоянных разъездов. Все последние дни в Брюсселе она была словно оголодавшая. Все эти скайпы и фейсбуки – это просто эрзац. Они помогают так же, как лук от кашля. То есть очень ненадолго. Она больше не хотела мастурбировать – он не выносил этого слова, считал, что оно вызывающе физиологично, но не предлагал ничего взамен – на экран и на его написанные левой рукой путаные слова и многоточия, а в конце концов – на полный точек экран, когда он эякулировал. Она хотела, чтобы все было по-настоящему. Физиологично, а если потребуется – то и вызывающе. Слишком много тоски, слишком много вина в самолете, музыка в наушниках и ожидание, которое подходит к концу… Нет ничего более возбуждающего, чем последние минуты ожидания. В аэропорту Варшавы, когда они обнялись, поцеловались и обнюхались, как кошки в марте, она увидела туалет. И его молча туда потащила. Да, это был туалет для инвалидов. Все, как говорит Убожка. Она даже не помнит, кто первый разделся. Она стояла голая, расставив ноги и руки тоже, упиралась ладонями в белый дозатор для мыла рядом с потемневшим зеркалом, в которое иногда смотрела. Как они одевались, она тоже не помнит, помнит только, что торопливо, потому что кто-то нервно стучал в дверь и что-то громко кричал. И что умывальник был весь залит густой белой жидкостью. И что в такси пахло его волосами, а она хотела как можно быстрей очутиться с ним в постели и обнять его как можно крепче.

Она очнулась, когда Убожка толкнул ее ногой под столом. Потом официант сказал ей что-то. Она только кивала головой.

– Все-таки, барышня, вы о нем думаете, – догадался Убожка. – И правильно делаете. Иначе просто никак нельзя.

Она изо всех сил замотала головой, отрицая. Вопреки себе. И начала плакать.

Убожка встал, открыл окно, отогнал официанта, сел с ней рядом и положил руку ей на плечо.

А потом они говорили.

О том, что между мыслями о ком-то и мыслями о том, чтобы не думать о ком-то, необычайно тонкая грань. Убожка сказал, что у него достаточно терпения и самоконтроля, чтобы эту грань не переходить. Потому что он идет вдоль нее, этой грани, всегда – «каждый час, каждую минуту». И что за эти годы это хождение по грани в него буквально «вросло». А потом он начал рассказывать о цветах, деревьях и садах и о том, как пахнет земля весной, и о том, как важна хорошая лопата, когда нужно эту землю «ранить, вспахивая». Говорил о том, что и рыхлить землю, и граблями работать нужно осторожно, чтобы боли земле не причинить, потому что «земля, которой больно, ничего хорошего не родит». И о том, как нужны земле скользкие дождевые черви, которые трудолюбиво ее дренируют и от переувлажнения защищают.

А потом говорил о своих коллегах-попрошайках из «интерната под открытым небом», живущих на улицах, в парках, на площадках, иногда – на помойках. О Юзефе Богатом, над которым все смеялись, когда он представлялся, а это была его настоящая фамилия. О Симоне Пискляке, который оказался на улице два года назад, после того как ревнивый любовник его бывшей жены подпалил не долго думая его куриную ферму и Пискляк больше не мог выплачивать кредит. И о Янеке Вишневском, который с тем легендарным Янеком из Хылони общего имел только то, что когда-то на верфи работал. Но он чаще всего падал от водки, чем сильно от вышеупомянутого Янека из баллады отличался, – тот, как известно, пал от пули. И о Марии Ветерок по кличке Ветреница Верещак [1]: ее не имел только тот, кто не хотел. Мария Ву, видимо, выполняла какую-то миссию по поддержанию сексуальной жизни бездомных в окрестностях Труймяста, хотя сама жила в нормальной квартире и даже с ванной. Манек Прокопович – тот, что, говорят, выучил за время своего бомжевания китайский язык так, что настоящие китайцы ему в кружку на Мончаке кидали бумажные юани, а это огромный успех, потому что китайцы ведь среди туристов выделяются особой жадностью. Так вот, он говорил, что Ветреница отдается всем желающим бомжам направо и налево из мести за несчастную любовь, потому что ее, говорят, Адась Ромуальд Мицкевич, почтальон из Лемборка, сделал глубоко несчастной, отказавшись на ней жениться в последнюю минуту. А поэтому в какой-то момент к прозвищу Ветреница знакомые с романтичной литературой гданьские бомжи добавили и это Верещак, что очень оскорбительно, конечно, не только для нашего народного вещуна, но и так же, если не более, для наших полонистов.

И когда Юстина уже искренне хохотала и совсем не думала о том, чтобы не думать о своем «женихе», и вина ей больше не хотелось, Убожка вдруг спросил, не хотела бы она «попасть в его мир». Она заинтересовалась, где он, этот его мир, и он ответил, что «примерно в получасе от “Гранда”, если нет пробок». А потом он взял ее за руку, и они выбежали из отеля. Свернули налево и по узкой улочке, плавно идущей в гору, дошли до металлических ворот, вдоль и поперек разрисованных разнообразными граффити, ведущих во двор четырехэтажного дома из красно-коричневого кирпича. Убожка взял с земли камень и бросил его за ворота. Через минуту им открыл полуголый мужчина со следами машинного масла на груди и лице.

– Вы, господа, записаны на прием сегодня?

Убожка расхохотался в голос:

– Мурал, черт, тебе что, повылазило? С каких это пор ты работаешь у гинеколога? Какая запись? Какой прием? Открывай ворота и впускай нас!

Мужик высунул голову и смерил Убожку взглядом с головы до пят.

– Убожик! – пробормотал он. – Это ты?! Ты театр, что ли, обокрал? Я ж тебя не узнал. Ты выглядишь как Ибиш [2], только что кудрей крашеных не хватает! Конечно, открою, прошу прощения у мадам, – добавил он, взглянув на Юстину с любопытством.

Они вошли во двор, который напоминал автомастерскую в российском колхозе, – Юстина видела подобные картинки в старых черно-белых советских фильмах.

Убожка направился к помещению с зарешеченными окнами без стекол.

– Моряк здесь? – спросил он.

– Нет. Его повязали и упекли на полгода, – ответил мужик в масле. – Ты не знал, что ли?

– Не знал, Мурал. Ты представь себе – я не смотрю за завтраком новости. И где он?

– Пока в Торуни, но его собираются переводить в Бялоленку.

– Слушай, Мурал, мы с мадам хотим поехать на К9. Прямо сейчас. Ты нас отвезешь, правда? У тебя ведь есть на чем поехать?

– Есть.

– Но только что-то такое, в чем платье мадам не испачкается. И чтобы не развалился по дороге. Есть?

– Тоже есть.

– Ты пил?

– Да.

– Что и когда?

– Только сиропчики. Вчера, перед молитвой.

– Врешь?

– Ну ты что, Убожик! Мне не на что… Кризис у нас…

– Ну тогда, Мурал, отвези нас быстренько на К9.

Юстина наблюдала за сей сценой с любопытством.

Запуганный, задавленный своим страхом Убожка, которого она видела в «мире нормальных людей», вдруг стал совершенно другим. Властным, доминирующим, гордым, даже высокомерным и временами резким. Как будто тут, в нескольких сотнях метров от коридоров и номеров «Гранд-отеля», действовали совсем другие законы. Он по-другому смотрел, иначе двигался, говорил другим голосом, даже жесты его изменились.

Мурал пропылесосил машину, потом минут пятнадцать провел в душе, оборудованном в стеклянной будке без дверей. Когда они садились в огромный автомобиль с цветными американскими номерами, он пах каким-то чудовищным одеколоном. Убожка тут же не преминул заметить:

– Мурал, ты, наверно, совсем обоняние потерял. Даже в столовой психбольницы в Штуме после обеда с бигосом на второе так не воняло! Я уж знаю, что говорю. Я там аж два года прожил. Так что не покупай, Мурал, цветных бутылочек из Монголии на рынке. Для твоего же блага, Мурал. Для пользы твоего имиджа. Ты знаешь, что такое имидж, Мурал?

Мурал не отвечал. Только кашлянул, прикрыл глаза темными очками, опустил все стекла в машине, включил кондиционер, а потом радио на полную мощность.

Таинственное К9 оказалось обыкновенным курганом, поросшим невысокими кустами и кое-где сухой желто-серой травой. От других окрестных холмов он отличался только тем, что был самым высоким, – отсюда, видимо, и эта перевернутая девятка за К. За курганом было некое подобие яра, на дне которого валялся в большом количестве мусор, – его было достаточно, чтобы образовать курган не меньшей высоты. Холм был окружен сеткой, по верху которой шла колючая проволока. В целом все это напоминало Юстине полигон, на котором ей довелось провести долгую неделю, когда она писала репортаж о пацифистах в польской армии. Именно после этой статьи ее главный заметил, что, помимо «нелишних для молодой журналистки сисек», у нее есть еще и мозги. Здесь для полноты сходства не хватало только воронок от бомб, макетов танков из фанеры и выложенных бетонными плитами дорог.