Читаем без скачивания Море изобилия. Тетралогия - Юкио Мисима

Хонда вообще-то умел обращаться с людьми искусства. Знакомство с Макико возобновилось в 23-м году Сева,[178] когда они встретились на церемонии, посвященной пятнадцатилетней годовщине смерти Исао, поэзия их никак не связывала, и прошлые деловые отношения адвоката и свидетельницы (хотя, по правде говоря, они оба были близки к соучастию в преступлении) перешли в личные на самом деле только оттого, что и Макико, и Хонда, пусть они об этом и не говорили, глубоко тосковали по Исао. А тут, когда поэтическая натура Макико собиралась устремиться к величественному пейзажу горы Фудзи, Хонда, не зная, что сказать, не к месту заговорил о бассейне.

Но Хонда понимал, что именно его тревожит в том, как они к нему относятся. Как бы то ни было, он был для них человеком с другими интересами, бежал не по их дорожке. «Господин Хонда мой приятель. Нет, стихи он не пишет. Но очень хорошо слушает, одинаково силен и в гражданских, и в уголовных делах, и в случае нужды я всегда могу к нему обратиться», — наверное, в таких выражениях говорит о нем Макико, когда встречается с человеком, запутавшимся в судебном деле.

Где-то в глубине души Хонда испытывал страх перед Макико, и, скорее всего, она тоже боялась его. Может быть, это и было главной причиной того, что она поддерживала давние отношения с Хондой — она защищала свое имя. Ведь Хонда знал ее истинную суть, знал, что эта женщина в критический момент может выдать любую, специально заготовленную на этот случай ложь.

А в остальном Хонда им приятен, не мешает. В присутствии Риэ обе женщины сразу же начинали светские разговоры. Они, пожалуй, только в присутствии Хонды разговаривали свободно. И Хонде нравилось со стороны наблюдать, как у этих явно немолодых, но в прошлом красивых женщин в их неизменных разговорах о скорби сливались воедино чувственность и прошлое, меняли природу, посягая друг на друга, пейзаж и воспоминание о нем… у них была привычка скорее наклеить на красивую в их представлении вещь ярлык своих чувств — так клеит на мебель ярлыки судебный исполнитель — словно то был единственный способ защититься от этой красоты. Они напоминали двух уток: на суше передвигаются неуклюже, но вот наконец добрались до воды и с неожиданным изяществом и легкостью бороздят воду, ныряют. Хонда любил наблюдать за тем, как они плавают, как двигаются. Когда они слагали стихи, то словно при купании выставляли напоказ, не стесняясь людских глаз, обнаженные души. Такая естественность напомнила Хонде Банпаин, где он наблюдал за купанием маленькой принцессы и ее пожилых прислужниц. «Приедет ли все-таки Йинг Тьян? Где она провела ночь?» — неожиданно вклинилась мысль, и тревога грубой занозой вонзилась в сердце Хонды.

— Какой великолепный сад! На востоке — Хаконэ, на западе — Фудзи, грешно прийти сюда просто таки не сложить здесь ни строчки. Нас в Токио под грязным небом заставляют: «Пиши, пиши!», а вы здесь читаете какие-то законы. Как несправедливо устроен мир!

— Да я уж выбросил книги с законами, — сказал Хонда, предлагая дамам шерри. Полет рукава, когда они брали рюмки, движения пальцев были прекрасны. Госпожа Цубакихара старательно копировала Макико во всем — от жеста, которым та слегка подхватывала рукав, до привычки касаться кончиком пальца, на котором было надето кольцо, узора на рюмке.

— Какое было бы удовольствие для Акио увидеть этот сад. Он так любил Фудзи, в комнате для занятий на стене в рамке у него висела фотография Фудзи, он всегда смотрел на нее. Такое чистое, простое увлечение, — госпожа Цубакихара вспомнила погибшего сына. Каждый раз, когда она произносила его имя, ее лицо на мгновение искажала судорога рыдания. Словно внутри у нее был чувствительный механизм, и он мгновенно срабатывал, когда называлось имя сына; как при имени императора лицо всегда принимает почтительное выражение, так и исказившееся на мгновение лицо будто расцветилось именем «Акио».

Макико, раскрыв на коленях тетрадь, записывала экспромт.

— Уже сложили стихотворение?! — Госпожа Цубакихара с завистью смотрела на ее склоненную шею. Хонда тоже взглянул, и взгляд его уловил открывшийся островок белой кожи, которая когда-то пленила сердце Исао, — луна в утреннем небе, которая вот-вот исчезнет.

— Это господин Иманиси. Точно, — воскликнула госпожа Цубакихара, глядя на направлявшуюся к ним по газону фигуру. Издали можно было разглядеть его белый лоб. Кроме того, его позволяли узнать высокий рост, неуверенная походка, и длинная тень, которая ложилась на газон.

— Вот некстати. Опять примется говорить всякие пошлости. Разрушит вдохновение, — сказала госпожа Цубакихара.

Ясуси Иманиси было около сорока лет, он занимался немецкой литературой — во время войны знакомил читателей с писателями, принадлежавшими к течению «Молодая Германия»,[179] после войны пописывал разные статейки и мечтал о золотом веке сексуальных отношений. Он говорил, что напишет об этом книгу, но все не писал. С излишними подробностями рассказывал о ее содержании, но писать у него, похоже, не было настроения, и было совсем непонятно, какое отношение имеет его странный, унылый золотой век к нему самому — второму сыну президента крупной инвестиционной компании, человеку свободному и богатому.

С бледным нервным лицом, общительный, разговорчивый, он находил одинаково радушный прием и в кругах финансистов, и в кругах литераторов правого толка. Он обнаружил, что интеллектуальная пустота, возникшая после войны вследствие падения прежних авторитетов и разрушения прежней морали, создает ему, стоящему в начале второй половины жизни, вполне подходящие условия. Он мог объяснить политический смысл диких сексуальных фантазий и совершенствовал в этом свое мастерство. Прежде он был всего лишь мечтателем-романтиком в духе Новалиса.[180]

Женщинам нравилась его «галантность» — он нарочно говорил о всяких непристойностях, а вел себя как аристократ. Человек, назвавший Иманиси «метаморфозой», засвидетельствовал тем самым его принадлежность к реликтам феодальной эпохи. С другой стороны, в будущей схеме золотого века Иманиси не забыл разгромить и серьезных людей с прогрессивными убеждениями.

Он никогда не повышал голоса. Опасался того, что громкий голос вырвет предметы и явления из области тонких ощущений и сделает их объектами ума.

В ожидании других гостей они вчетвером проводили время в беседке под лучами послеполуденного солнца. Шум потока, который мчался внизу под обрывом рядом с беседкой, стоял в ушах, путал мысли. У Хонды в памяти всплыли строки «Вечное вращение подобно буйному потоку».

Иманиси дал своему царству название «Страна гранатов». Наверное, из-за красного цвета плода, спрятавшегося под кожурой. Он всюду рассказывал, что и в мечтах, и в реальности постоянно возвращается туда, поэтому