Читаем без скачивания Искатель. 1964. Выпуск №5 - Гюнтер Продель

Николай КОРОТЕЕВ

КОГДА В БЕДЕ ПО ГРУДЬ

Он знал одной лишь думы власть…

М. Ю. ЛермонтовРисунки С. ПРУСОВА

Их было четыре миллиона — мужчин, женщин, стариков и детей. Четыре миллиона человеческих жизней загублено гитлеровскими палачами в Освенциме. Минуло почти двадцать лет после окончания войны, но страшные слова Освенцим-Аушвиц до сих пор острой болью отдаются в сердцах миллионов людей, постоянно напоминая о чудовищной сущности фашизма, вскормленного монополиями империалистической Германии.

Пепел жертв стучит в сердца людей. Об этом нельзя забывать. В Западной Германии, вся политическая жизнь которой пронизана милитаристским и реваншистским угаром, забыты жертвы, прощены убийцы. Многие из них подвизаются на руководящих постах в боннском правительстве, проводят реваншистские планы, опасные для всеобщего мира, стремятся к ревизии итогов второй мировой войны, рвутся к ядерному оружию.

Народы мира на собственном опыте знают цену мира, жизни и свободы, сознают, кто их друзья и кто враги. Обуздать темные силы реакции, не дать западногерманским и прочим милитаристам и их вдохновителям развязать новую войну — такова воля всех честных людей мира.

В начале 1965 года мировая общественность отмечает двадцатилетие освобождения Освенцима героической Советской Армией. Эта дата не просто дань памяти погибшим — это напоминание живым, призыв к борьбе против возрождения фашизма. На Всеевропейском форуме бывших узников гитлеровских лагерей смерти, посвященном этой дате, снова прозвучит решительное «нет!» атомному Освенциму.

Повесть Н. Коротеева, главы из которой печатаются в «Искателе», — отдельные правдивые штрихи об освенцимском концерне смерти — самом страшном месте, когда-либо бывшем на земле. Это повесть о мужестве и борьбе бывших узников, участников движения Сопротивления, о несгибаемой воле простых советских людей, о выполнении ими интернационального долга.

Ал. Лебедев, бывший узник гитлеровского лагеря смерти Освенцим, член Президиума Международного комитета Освенцима

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Он задыхался. Сердце билось из последних сил, а он стоял обессилевший, ощущая, что покачивается в такт сердечным ударам, и страшился одного — упасть.

Глаза его были закрыты. Сквозь веки пробивался яркий свет, который казался красным.

Вдруг земля поплыла под ногами.

«Падаю!» — Мазур с усилием открыл веки и увидел — падает.

Он упал бы, но рука соседа поддержала.

Слабость длилась одно мгновение. Потом от сознания, что могло бы произойти, даже сердце застучало тише. Мазур вздохнул. Но глубже, чем следовало.

Ножевая боль резанула по ране в животе.

Опять, так ничего и не увидев, он закрыл глаза. В красной тьме сомкнутых век было легче перетерпеть боль. Потом он осторожно потянул воздух носом, так нежно, как вдыхают самый тонкий аромат.

— Держись, — глухо, сквозь зубы проговорил сосед, поддерживавший его.

Мазур тихонько кивнул ему в ответ. Потом он нашел в себе силы разогнуться, стать почти прямо и открыть глаза.

Он сразу увидел все небо и землю. Сияющее небо и залитую солнцем землю. И лишь долгую секунду спустя он обрел способность различить остальное, и то не сразу: горы — черную изломанную линию, которая отделяла небо от земли; солнце, заставившее его прищуриться; и опять землю — горы, поросшие коричневым лесом, что тронут первой зеленью, едва сквозившей, ласкающей взгляд; и сразу рыжие параллельные полосы колючей проволоки, перечеркнувшей, отделившей от него весь остальной мир: «Плен?! Плен! Плен…»

Все, что находилось по эту сторону проволоки, как бы наново воссоздавалось в его сознании.

Он увидел, как метрах в двухстах от них новая партия пленных вытягивается в шеренгу, готовясь преодолеть то расстояние, которое Мазуру и другим из его группы удалось пробежать.

Не всем.

Пятеро лежали на этих двухстах метрах: один в нескольких шагах от линии «старта селекции», другие — ближе и ближе к группе, добежавшей до «финиша».

К тому, кто лежал совсем недалеко от старта, уже шел Длинный Отто. Отто был действительно высок и казался еще выше в пузырящихся на бедрах галифе, сверкающий сапогами и — против солнца — казавшийся черным, как рок. И руки его тоже были черными, в перчатках, и правая — длиннее левой. Пистолет был как бы его рукой, одетой в черную перчатку, частью руки, пальцем.

Лицо человека, который лежал на земле, в непросохшей весенней грязи, было повернуто в сторону подходившего Отто. И тот, кто лежал, повернув лицо к подходившему Отто, не мог не видеть, как это видели все, что Отто идет к нему. И тот, кто лежал лицом к подходившему Отто, как и все, знал, что сейчас будет. И тот, кто лежал и видел, что к нему подходит Отто, не шевелился, только голова его по мере того, как подходил — Отто, чуть приметно поворачивалась лицом в грязь, а когда Отто подошел и встал над тем, кто лежал в грязи, он мог видеть только костлявый затылок лежащего.

Мазур слышал, как чавкала под блестящими сапогами непросохшая земля.

Где-то в вышине забился песней жаворонок. Тонко так. И песня птицы была похожа на детский плач.

Отто неторопливо отнял правую длинную руку от бедра, и теперь его черный пистолет-палец смотрел прямо в затылок того, кто лежал ничком на влажной, остро пахнущей весной земле.

Человек не шелохнулся, только руки его, словно в нетерпении, теребили мягкую землю. А после выстрела, прозвучавшего мягко, тупо, пальцы лежавшего судорожно сжались в кулаки и потом медленно отпустили землю, как самую ненужную вещь.

— Отмучался…

Это сказал кто-то стоявший рядом с Мазуром.

Отто шагнул прочь от трупа.

Тогда второй, который лежал неподалеку — к нему направился Отто, — вдруг вскочил на четвереньки и по-крабьи побежал в сторону.

Отто выстрелил, не замедляя неторопливого шага.

Человек на четвереньках взвизгнул, поджал ногу.

Отто выстрелил еще два раза.

Человек упал в грязь и стал кричать надрывно, громко. У него, очевидно, были прострелены руки и ноги.

Мазур дернулся, ослепленный яростью. Но теперь уже две руки схватили его под мышки, так, чтобы со стороны было незаметно, что его держат.

— Крепись, — сказал сосед слева, — крепись…

Соседи Мазура по строю, словно сговорившись, завели его руки за спину.

— Эх, вы…