Читаем без скачивания Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим - Владимир Гамаюн

История появления имени Бонифаций такова. Я ничуть не удивился этому, потому что Вован другой раз ради хохмы представлялся просто Боня, вот так же простенько и без затей его и перекрестили в Боню. Он и был похож на льва: сильный, ловкий, с гривой светлых с рыжинкой волос и зачатками такой же бороды, ещё он был велик ростом, обладал царственной ленью и неожиданно резкостью и молниеносной реакцией. Всё одно к одному: и лев, мощь и лень.

Все добрые и не очень мысли, посещали его буйную головушку именно во время кайфа, после принятия энной дозы спиртного, его, всё ещё молодым и здоровым организмом. Боня, как и я же, был уже не «Чечако», начинающий свой северный марафон в поисках мифического Эльдорадо или по крайней мере своего маленького «Клондайка» В этом безнадёжно авантюрном деле мы с ним шли, как говорят, на лошадиных бегах – ноздря в ноздрю, только вот в наших напрасных устремлениях финиша как такового не было ни для меня, ни для него, ведь мы рвались к цели разными дорогами, и у каждого из нас была мечта – первым найти шикарное «нечто» и пригласить друга.

Мой друг, романтик и мечтатель

Время шло, мы всё больше узнавали жизнь, мы уже давно испытали крепость мужской дружбы и горечь предательства, любовь и коварство женщин, этим мы переболели, как дети скарлатиной, тяжело, но не опасно. Жить вот так, безо всяких стрессов и душевных болячек, Бонифацию давно стало пресно и неинтересно, оттого, наверное, в самой глубине его львиной души сначала появился маленький зародыш любви к незнакомой, прекрасной женщине, а потом родилась и сама сладкая мечта, ставшая уже опасно навязчивой.

Ему уже не нужна была водка, он ловил кайф, часами валяясь на своём лежбище, уставясь глазами в потолок и мечтая о той, которая станет с ним одним целым. Он ещё не знал, какая она будет, но уже любил её до боли в сердце, любил её всю: от кончиков розовых ноготков, до нежных ушных мочек. Он покрывал её тело поцелуями, не зная, где остановится, но больше всего его почему-то привлекала грудь и всё то, что было ниже. Он отчётливо, как на яву видел всё и осязал, только вот её лицо расплывалось словно в воде, поддёрнутой рябью. Ещё в своих любовных грёзах Боня видел, как, почти не касаясь земли ногами, он на вытянутых руках, будто боясь прижать к груди хрупкую, дорогую ношу, несёт ту воздушно-невесомую женскую плоть, такую желанную и родную, как облачко, готовое вот-вот растаять в небесной синеве.

Это уже было на грани паранойи и становилось опасным, он был как художник, умерший от любви к созданому им образу. Но в нашем случае всё кончилось хорошо, тащась и млея от своих грешных мыслей, он почти воспарил над своим, продавленным не одним поколением трудяг, тунеядцев и алкашей, диваном, но вовремя шмякнулся о палубу гостиничного номера. Посмотрев на свои, всё ещё вытянутые руки, он пару раз хлопнул в ладоши, глаза его прояснились, и он захохотал. «Болезнь» прошла, а своё выздоровление Боня отметил хорошей пьянкой, поставив при этом сам себе диагноз: «Нельзя любить ни красавицу, ни тем более уродку на сухую, может и шкуры как в пургу с яранги сорвать, а тогда точняк, пиши-пропало».

Откуда я всё это знаю? В некоторых случаях я был рядом с ним, а о других его душевных страданиях я узнавал из его пьяных исповедей, заблудшего и чуть не погрязшего в смертном грехе Бонифация, с обязательным правом нарушения исповеди когда-нибудь, кому-нибудь об этом рассказать, что я и делаю. Это же я буду делать и в дальнейшем, потому что это лишь начало его, как он считает, грешной исповеди.

Грусть об уходящей молодости

Уже не один год заматеревший, огрубевший, но остававшийся таким же романтиком и мечтателем, Боня покоряет северные просторы, а поскольку материальный стимул, как основной двигатель прогрессивного и скорого освоения северов, никто не отменял, все мы поневоле становились Бонями, то есть двигали всё дальше и дальше, туда, где трудный северный «рупь» становился длиннее, чем в иных местах. Нам не нужно было «втирать» про планы КПСС (это были не наши планы) про патриотизм и пресловутое светлое будущее, мы просто работали и надеялись на своё, придуманное нами Эльдорадо. Рубль рублём, но больше всего мы были застенчивыми романтиками, нет ни комнатно-диванными, просто нам было как-то неловко призаваться что заработок для нас не самое главное в жизни, а вот палатки, тайга, аэропорты, самолёты-вертолёты, костры и непомерно тяжёлый труд, вот главные составляющие нашего понятия о романтике.

Мы в который раз начинали с первых палаточных колышков, а уезжали, когда вырастал город, когда мы вдруг узнавали, что живём и трудимся в этом городе «Н», тогда нам становилось скучно и неуютно в толпах работяг в новеньких, чистых робах и касках. И даже вместо столь заслуженного родного ватника они теперь были одеты в фирменные куртки с лозунгами, подобными товарным биркам, но во всю спину, не хватало ещё ценников. Мы поняли, что всё прошляпили, что пришло другое время, другие люди, а мы уже не столь молоды, чтоб шагать с ними в ногу.

И вот мы опять вместе, на столе перед нами хорошая закусь, приличная выпивка, но Боня молчит, молчу и я, сидят два, не очень свежих, в смысле годков, мужика как на поминках, и судя по нашим рожам, так оно и есть. Но что мы хороним, что с нами случилось, друг мой Боня? В своих поисках и скитаниях ты даже забыл, что от рождения тебя нарекли Львом, мы забыли, что один по жизни стал Бонифацием, другой – Балтикой или просто «море». Может, нам грустно оттого, что годы текут как вода, а у нас с тобой по-прежнему: «Что искал – не нашёл, что имел – потерял?»

Стол накрыт, в стаканах стынет водка, грустный Лёвка смотрит на голубой дымок сигареты и молчит, погружённый в какие-то свои думы, я, глядя на него, тоже уплываю мыслями в то, уже далёкое прошлое, что было нашим настоящим, нашей молодостью. В прошлом остались прииски «Джугджура», бурные воды Аллах-Юня и Алдана с якутской тайгой, Магадан с приисками Усть-Среднекана и Колымской ГЭС, Синегорье с Колымой, озером Джека Лондона и ручьём «Танцующих хайрюзов». Остался в воспоминаниях и остров Недоразумения в Охотском море с тысячами бочек селёдки и нерестовым ходом лосося, когда красную икру мы ели большими ложками и из больших тазиков.

Позади большие аэропорты Братска, Иркутска, Якутска и Магадана, маленькие порты северных посёлков и Амурского края. Мы валили лес и добывали золото. Во многих разведочных экспедициях искали нефть и газ, и сейчас всё это тоже позади. По гонору своему и дури великой мы тонули в ледяных водах Охотского моря и северных рек. Мы чудили, как могли, но у каждого из нас был свой ангел-хранитель, а сколько таких придурков сгинуло, переоценив свои силёнки и не дождавшись помощи от хранителя, который в это время где-то шлялся. Мы попадали в таёжные пожары и гробились на вертолётах и, кажется, что вся наша прошлая жизнь состояла из переездов, перелётов, общаг, гостиниц, драк, арестов и тяжёлой, на износ работы.

Все эти воспоминания роились в моей голове, пока мой друган думал о чём-то, о своём, и, судя по выражению его лица, это были тоже не самые лучшие воспоминания. Мы, прокручивая плёнку жизни в обратную сторону, будто исповедовались каждый перед своим наставником. Шёл обратный отсчёт времени и поступков. Мы с Боней не были праведниками, но зла никому и никогда не причиняли, а наши грешки не были грехами. Я стал думать о том, что всё это уже позади, всё стало прошлым, ведь прошло почти двадцать лет. Наши пути-дороги сходились и расходились, пока судьба опять, возможно, в последний раз свела нас вместе, а то всё, что происходило с нами раньше, казалось дурным сном.

Мы слишком долго бежали, не зная, куда и зачем, но вот остановились и растерялись. Нам было странно, что не нужно никуда ехать, лететь, не нужно чего-то опасаться, бояться, драться, отстаивая среди пьяного, опустившегося всякого сброда, быдла и уголовников, право на спокойную жизнь. Мы вдруг стали как все люди, и это было непривычно и странно, мы просто жили.

Пока мой Лёва-Боня весь погружён в воспоминания, я, не желая его тревожить, продолжу рассказ о том, о чём он, возможно, сейчас думает. После многих лет бурной жизни он не оставил своей мечты о нежной, любимой, роднее родной, женщине. Наоборот, сейчас эта мечта ещё больше созрела, укрепилась и стала обретать реальные черты, хотя из неимоверного количества претенденток на его сердце и кошелёк он так никого и не выбрал. Возможно, из-за того, что он всё ещё любил выдуманный им образ и всех невест отбраковывал как несоответствующих его чаяниям?

При встречах мы никогда не шли в кабак обмывать столь знаменательное событие, как обретение друг друга, а всегда находили тихое, располагающее к долгой беседе, место. Сентиментальный Боня любил излить душу, поплакаться в мою дружескую жилетку, ведь у него на всём том северном пространстве не было более человека, так умеющего слушать, внимать и понимать его «тонкую чувственную натуру», да ещё при этом молчать, изображая полное понимание момента и всех его душевных страданий и переживаний. Он исполнял трагический монолог, и как любому, даже бездарному артисту, ему был нужен зритель и слушатель, и это был всегда один и тот же статист, зритель и театрал, это был я. В то же время я являлся и участником этого представления-исповеди; я должен был сидеть, согласно или с сомнением, но чаще с сочувствием, кивать головой и вовремя наполнять наши чаши, дабы не иссяк поток красноречия у одного визави, и не уснул внимая другу, другой.