Читаем без скачивания Глобальное политическое прогнозирование - Александр Панарин

Проект рационализации мира, выдвинутый европейским модерном, противоречит кибернетическому закону необходимого разнообразия, сформулированному Эшби. Всякая искусственно созданная управляющая система беднее, чем эволюционно сформировавшиеся биологические и социокультурные объекты и процессы, которые она имеет претензию "рационализировать". Как пишет О. Ф. Шабров, "в искусственных системах порядок и разнообразие противостоят друг другу. Их создание основано на подавлении "помех" по принципу "отсечения лишнего" { Шабров О. Ф. Эффективность политического управления (системно-кибернетический подход). Диссертация в форме научного доклада на соискание ученой степени доктора политических наук.— М., 1998.— С. 29. } .

Отсюда реакция модерна на "излишнее" разнообразие природы и культуры. Главная опасность состоит не столько в ошибках проектов модерна, связанных с недооценкой сложности объектов, подлежащих "научному преобразованию", сколько в стремлении насильственно снизить благодатное разнообразие управляемого мира во имя лучшей управляемости. Модерн всеми силами насаждает одномерность и снижает разнообразие — залог устойчивости жизни на Земле. В этом — главный риск модернистского проекта для человечества как вида. Модерн подходит к непонятной ему сложности мира, не укладывающейся в априорные схемы модных учений, с презумпцией недоверия: то, что непонятно и "избыточно", расценивается как знак сопротивления прогрессу, как помеха, подлежащая немедленному устранению. Путь прогресса устлан жертвами упрощающих рационализаций и полон запоздалых прозрений относительно незаменимой ценности того, что успели разрушить. Прежде, когда "прогрессисты"-модернисты и рационализаторы еще не осознавали этого и верили, что искусственное лучше естественного, можно было говорить о "пагубной самонадеянности". Но теперь прогрессисты уже знают, что проект модернизации — это в некотором роде игра с нулевой суммой, в которой власть прометеева человека над миром покупается ценой снижения жизнеспособного разнообразия этого мира. И если власть при этом все же остается выбором модернистов, то опрометчивая самонадеянность превращается в преступное своекорыстие.

Второе открытие, повлиявшее на климат нашей эпохи, касается "пределов роста". С тех пор как Римский клуб и экологическая теория в целом оповестили мир о "пределах роста" — об иссякаемости природных ресурсов, перерабатываемых в жерновах "машины потребления", возникла дилемма: либо обуздать аппетиты потребительского общества ради сохранения долговременных условий человеческого существования на Земле, либо "сузить" проект модерна, превратив его в прерогативу избранного меньшинства, "золотого миллиарда".

Зададимся вопросом о том, почему Запад сделал выбор в пользу второго варианта и какой тип вызова человечеству представляет собой этот выбор.

Моментом глобальной исторической бифуркации был рубеж 60—70-х годов. На Западе появились движения "зеленых", альтернативистов, ориенталистов — адептов дзен-буддизма, даосизма, йоги. Эти движения представляли духовных диссидентов Запада, оспаривающих не столько политический строй общества, сколько его ценностные основания — потребительский образ жизни и прометееву гордыню. В этих движениях крылась некая двусмысленность, связанная с тем, что вызов потребительскому обществу не содержал настоящей нравственной воли и чаще всего принимал эскапистские формы. Речь шла, скорее, о попытках "ухода" от мира пресыщенной молодежи из высшего среднего класса, презирающей отцовские "тараканьи бега" за успехом. Западные диссиденты-шестидесятники готовы были на роль критиков общества, живущих за его счет. Это был, в сущности, протест привилегированных людей из привилегированного общества потребления, которым наскучила его одномерность.

Правда, за фасадом всей этой контр-культуры скрывались отнюдь не декоративные нужды людей, доросших до "вторичных потребностей" и борющихся за качество жизни, в противовес одномерностям количественного потребительского роста. Социологи в этой связи стали говорить о новых, постматериальных или постэкономических потребностях, удовлетворению которых мешают сугубо потребительские приоритеты. По мере повышения уровня образования, культуры и духовно-социального опыта, свидетельствующего об убожестве потребительского общества и его моральных изъянах, выходцам из среднего класса открывались новые горизонты. Они протестовали против того, чтобы в жертву вещизму приносились ценности более высокого порядка, связанные с качеством среды и окружения, качеством труда, досуга и общения.

Характерно, что у советской интеллигенции 60-х годов эта самокритика Запада с позиций постэкономического человека нашла живейший отклик — конвергенция ценностей среднего класса на Западе и на Востоке явно намечалась. Однако вскоре постэкономический человек на Западе, с его постлиберальными, постбуржуазными, постзападными ценностями, был подвергнут репрессии со стороны деятелей неоконсервативной реставрации. Если шестидесятники исповедовали постэкономические и пострыночные приоритеты, то неоконсерваторы восприняли это как восточную ревизию самих основ западной цивилизации, как происки "пятой колонны". Они поспешили реабилитировать рынок — несмотря на его слабую восприимчивость к запросам высшего порядка и постэкономическим ценностям. Они даже реабилитировали потребительского человека, усмотрев в нем носителя эстафеты модерна — морали успеха, разумного эгоизма, установок антитрадиционализма.

Победа неоконсерваторов-восьмидесятников над альтернативистами-шестидесятниками свидетельствует о многом, в первую очередь о том, что в системе западной культуры уже нет духовных резервов, позволяющих переубедить общество, внушить ему новые приоритеты и ценности. Не случайно столь настойчивое обращение альтернативистов к духовно-религиозному наследию Востока, принявшее, к сожалению, форму стилизации. К 80-м годам точку бифуркации западная цивилизация уже прошла. Вслед за неоконсервативной волной и победой в "холодной войне" она сделала выбор в пользу потребительского общества, несмотря на все предостережения алармистов — специалистов по глобальным проблемам. За этим выбором стояли интересы истэблишмента — экономической, политической и идеологической элиты Запада, научившейся с пользой для себя эксплуатировать потребительские ожидания масс, прометееву гордыню западного человека — покорителя мира и ставшую массовой утопию модерна. Даже западная церковь — не только протестантская, но и католическая — оказалась не в силах противостоять соблазну потребительской утопии и предпочла к ней приспосабливаться. И как только в лице победивших неоконсерваторов Запад сделал выбор в пользу ценностей классического модерна { В неоконсерваторах было весьма мало собственно консервативного: они защищали буржуазную классическую модель XIX в. от нападок и искажений со стороны старых и новых левых, "стоящих у власти, но идущих по социалистическому пути". } , он предстает перед миром в той ипостаси, которую надлежит закамуфлировать для "простаков", к которым сегодня принадлежит большинство человечества.

Условия игры ясны: Запад желает оставаться потребительским обществом, максимизирующим свои потребности, несмотря на тот несомненный факт, что этот путь не может стать общечеловеческой перспективой ввиду ограниченности ресурсов и угрожающей экологической перегрузки планеты. В таких условиях наш дискурс о прогрессе меняет свои основания: он становится дискурсом о судьбе избранного меньшинства, устраивающего свои дела за спиной и за счет большинства. Если ресурсы и территории ограничены, то следует, по мнению адептов открытого общества, объявить конкурс на право их использовать. Предшествующий проект модерна, связанный с индустриальным обществом, предполагал, что все народы рано или поздно пойдут по одному и тому же пути, осуществят индустриализацию, урбанизацию и интеллектуализацию через массовую систему просвещения. Теперь выдвигается принципиально другой императив: в условиях жесткого дефицита ресурсов право на индустриализацию, урбанизацию и интеллектуализацию имеют уже не все народы, а лишь те, которые окажутся победителями конкурса на эффективность, рентабельность, экологичность.

Другие народы, которые не могут использовать ресурсы собственной территории с максимально возможной эффективностью, теряют право иметь собственную перерабатывающую промышленность, собственные проекты роста и должны передоверить это право лидерам. Глобальное открытое общество, собственно, не означает сегодня ничего иного, кроме запрета уходить от открытого конкурса и использовать государственный суверенитет и границы для обеспечения преференций населению собственной страны. Такие преференции современный западный либерализм считает не просто "неспортивным" поведением, но прямо-таки преступным укрывательством природных богатств от тех, кто только и может действительно эффективно ими распорядиться.