Читаем без скачивания Детство Лёвы - Борис Минаев

Наловил штук десять. Научился не открывать широко коробку, чтобы пойманный шмель не вылетал. Чуть-чуть открывал. И в каждой коробке у меня уже штуки по три-четыре сидело.

Потом я устал, выскочил в траву, а здесь уже Хромой. Смотрит на своего единственного шмеля.

— Смотри, Лёва, он боится.

— Кто боится? Ничего он не боится. Он осматривается.

Шмель у Хромого какой-то ненормальный попался, действительно. Бегает по кругу. Пробежки совершает.

Мои совсем не так себя повели.

Вернее, они по-разному себя повели. Одни лежат и всё. Другие через них перелезают. Третьи кусают первых и вторых. Четвёртые пытаются ползти по стеклу. И падают.

— Где твой? — спрашиваю Хромого.

— Вон. Вон он… Он самый большой.

— Кто самый большой? Вон самый большой! Смотри, сейчас они подерутся.

И верно, подрались. Только плохо как-то. Неинтересно. Блям, блям лапкой. Потом упали оба и не дышат.

— Им воздух нужен, — говорит Хромой.

И в глазах у него такая железная грусть. Не просто грусть, а железная. Есть у него такое выражение лица. Очень я это выражение не люблю.

Но я молчу. Я прижался к банке. Боже, что же творится в этой банке! Шмели сворачиваются клубочком, потом разворачиваются. Умирают. Оживают. Ползут. Лезут. Взлетают. Падают. Выпускают жидкость. Топчут друг друга. Едят эту жидкость.

— Это не дом, а тюрьма, — говорит Хромой.

— Ну и ладно! Не хочешь ловить? Не лови! — кричу я, сбиваю ногой банку и…

И тут происходит вещь, которая со мной бывает. Необъяснимое желание. С вами тоже наверно бывает это необъяснимое желание.

И вот, повинуясь желанию, я первым движением сбиваю банку, а вторым… наступаю на всю эту кучку.

Потом мы садимся с Хромым на корточки. Зажимаем носы. Какой запах! Какой жуткий запах! Вот как пахнет тюрьма! Слизь, слизь, растоптанные крылья, лапки.

— Хорошо хоть, мы шмелей ловили, — тихо говорит Хромой.

— А я не знаю. Я не знаю, как отличить пчелу от шмеля, — повинуясь необъяснимому желанию быть честным и сильным в признании своих ошибок, говорю я.

И тут Хромой начинает меня бить.

Он бьёт меня кулаком по затылку, по спине. А я молчу. Я не отвечаю. Сначала. А потом начинаю бить его. И у него начинает идти кровь из носа.

И тут идёт моя мама. Возвращается с работы.

— Боже! — кричит она ещё издалека. — Почему от тебя так воняет одеколоном? Где ты взял одеколон? Боже, откуда моя банка! Она же мне нужна! Ты что, выходил на балкон? Боже, зачем ты схватил мои старые чулки? Что вы с ними делали, я не понимаю? Боже, почему ты ударил Женю? Ты что, с ума сошёл? Боже, зачем ты взял все наши спички и бросил их на асфальт? Да что происходит, в конце концов, кто-нибудь может мне объяснить?

И тут мама садится на корточки, вдыхает этот страшный запах, смотрит на размазанных моим ботинком шмелей и пчёл, и всё-всё сразу понимает.

— Какой же ты негодяй, — говорит она. — Пойдём домой.

…А потом ещё приходила Женькина мама, и шепталась о чём-то с моей мамой в прихожей. Мама ходила бледная и на меня вообще не смотрела. Если я к ней подходил, она просто говорила: «Уйди от меня вон».

Вечером я лежал и плакал.

А потом стал вспоминать эти проклятые сладкие зелёные цветочные джунгли. Вспоминал, вспоминал и заснул.

Шёл четвёртый день школьных каникул.

ЧУЖОЙ ДВОР И РАЙСКИЙ САД

Сразу за столетним тополем начинался чужой двор, куда я почти никогда не ходил.

Чужих дворов было разумеется вокруг много. Но именно этот чужой двор — служил наглядным примером того, как повезло мне в жизни, какое счастье выпало вообще всем нам жить в нашем дворе с новыми домами, с нашим весёлым многолюдьем, с нашими вечными новосельями.

Чужой двор был тих и мрачен.

Всегда здесь была другая погода, другое настроение и чёрные голуби из Санькиной голубятни жадно пожирали огромное хлебное месиво, которое им бросали здешние больные на всю голову старушки.

От вида этого хлебного месива пополам с водой и кашей меня всегда чуть ли не тошнило. «И как они здесь живут! — привычно изумлялся я. — Пусть здесь квартиры хорошие, зато жизнь плохая».

Здесь жили из знакомых ребят только Вовик с Дёмочкой, которые обычно сидели дома у Дёмочки и вершили свои запутанные дела.

Чёрные голуби жрали свою вечную баланду, и брезгливо миновав их урчащую стаю, мы с Колупаевым направились к нужной нам точке.

— Сюда! — дёрнул меня за рукав Колупаев и повлёк в какой-то дальний угол. Потом он присел на корточки и воровски оглянулся.

Я тоже присел на корточки и воровски оглянулся.

…Вид на чужой двор отсюда, с корточек, многое объяснял. Во-первых, он объяснял — почему здесь такая вечно сырая земля. Она была до того сырая даже летом, что я иногда думал про себя: «Что ли писают они всё время?»

Сырость же шла оказывается оттого, что здесь, в чужом дворе было очень темно, солнце даже не могло упасть, если только в сильную полдневную жару — а так нет. Двор-то ведь был страшно узкий. С улицы его загораживал серый дом. С другой стороны его ограничивала моя любимая тёмно-зелёная стена (о которой смотри рассказик «Зелёная стена»).

К стене неровной крышей прилеплялась Санькина Голубятня. Санькой все звали лохматого старого дяденьку, который жил в том же подъезде, что и Вовик с Дёмочкой, маленького, тихого и с какой-то «волчьей» губой. Синяя верхняя губа висела как-то отдельно от Санькиного лица, но совершенно его не портила. «Санька» иногда заходил в наш двор разговаривать с бабульками, при этом держался важно, на нас не обращал никакого внимания, длинно сплёвывал себе под ноги и жаловался на дороговизну хлеба и крупы.

Голубятников вообще было много. Голуби летали над Красной Пресней чёрными и белыми стаями, гомонили на чердаках, купали свои жирные тела в лужах, обсиживали наш любимый столик, который после этого надо было мыть тряпкой.

Я к голубям относился вообще равнодушно. К голубятникам тоже. Как и вся старая Пресня, они были вымирающим племенем. На пустырях здесь рыли огромные котлованы для новых домов. Огромная кувалда долбила шахты для строительных свай. Там, где раньше зеленели палисаднички, теперь клубилась пыль от грузовиков. Для голубей настала тяжёлая эпоха. Им было негде жить. Их пугали новые звуки. Их поголовье непрерывно уменьшалось.

Тем не менее здесь, в чужом дворе, Санькина Голубятня была ещё жива. Да и как ей тут было не сохраниться!

Двор был настолько тёмный, сырой и прохладный, что зеленовато-буроватая стена как будто даже обросла мхом. По углам двора свирепо высилась крапива. Словом, тут был спокойный полумрак и мёртвая тишина. За углом примостился двухэтажный дом-развалюшка, в котором уже давно никто не жил и который бог его знает какой год стоял под снос.

…Эти дома под снос вообще были сущим бедствием нашего района.

Вся деревянная Пресня быстро разрушалась на наших глазах. На месте снесённых домов, заборов и сарайчиков лежали груды мусора. И когда мы с Колупаем шли из школы домой, мы обязательно играли здесь в пряталки, натыкаясь то на выброшенную кровать с ржавыми пружинами, то на матрац, то на газовую плиту, то на дохлую кошку……Однажды мы с Колупаем нашли там почти мёртвого дяденьку, который лежал синий и замёрзший, но когда мы стали его трогать палкой, он обиделся и полез на нас с кулаками. Мама ужасно боялась моих рассказов об этих занимательных находках, она вообще вся дрожала, когда ходила мимо пресненских пустырей — и я постепенно прекратил все эти рассказы.

— Понимаешь, — шептала мама ночью папе, — он там может куда-нибудь попасть, в какую-нибудь я не знаю яму, там ходит столько всяких людей, какие-то нищие, чего-то ищут, я прямо не знаю… Я боюсь — вдруг что-нибудь случится.

— Не бойся, — коротко отвечал папа на всю эту мамину тираду и тут же, мгновенно, засыпал.

Все это я слышал из своей комнаты, поскольку уши у меня были как локаторы.

…Честно говоря, была ещё причина, по которой я почти никогда сюда не ходил, в этот чужой двор. Дело в том, что Вовик и Дёмочка часто пугали нас с Колупаем рассказами о пытках.

Пытки, по их мнению, происходили в старом двухэтажном полуразваленном доме, который когда-то принадлежал купцу Безумнову. Естественно, в доме раньше были всякие разные клады с серебряными и золотыми монетами, которые правда уже все давно нашли; находили также и скелеты замурованных в стену подвала ещё до революции людей, поскольку сам-то купец был маньяком, и с него собственно и началась эта печальная традиция пыток в этом доме.

— И вот, — говорил Вовик скучным голосом, — идёшь себе вечером часиков в девять, а уже темно так, прям не знаю почему так темно…

— Ну да, — подхватывал Дёмочка, — прям даже удивление какое-то охватывает: вчера на фиг было ещё светло в это время, а тут хоть глаз выколи…