Читаем без скачивания История доллара - Джейсон Гудвин

По иронии судьбы, не доставившей удовольствия Джефферсону, именно он подсказал Гамильтону решение, позволившее разблокировать реализацию программы среди законодателей. Роберт Моррис предложил поместить столицу в Джермантауне, в Пенсильвании, — в обмен на необходимые голоса. Но пенсильванцы медленно пережевывали этот вопрос, когда Гамильтон и Джефферсон в первый раз встретились в доме Вашингтона на Бродвее. Они покинули особняк вместе и проследовали по Бродвею, пока Гамильтон вновь обрисовывал опасность для единства в случае провала ассумпции. Попросту говоря, Юг хочет столицу, а Север, в массе своей, — ассумпцию. Договорились на следующий вечер встретиться за обедом.

Спустя годы, уже после смерти Гамильтона, Джефферсон скажет, что тот обвел его вокруг пальца. Сделка была нечестной. Пусть столица государства и выросла на берегах Потомака, долгие годы «этот метрополис, где фантазия рисует площади среди болот, монументы среди деревьев»[48], оставался со всех сторон окружен лесами и был глухой деревней с ужасным климатом. Еще до того, как британцы сожгли его в 1815 году, общественные здания города казались позорной дешевкой: Эбигейл Адамс, первая из первых леди, переехавших туда, униженно развешивала выстиранное белье в главной гостиной Белого дома. Здесь никому не нравилось.

Взамен Гамильтон получил передачу в федеральное ведение долговых обязательств штатов и всю монетарную программу, которая на этом выросла, привлекала приток средств и талантов вроде Ленфана, на что столица в Вашингтоне, что характерно, оставалась неспособна и столетие спустя. Проект американских денег за авторством Гамильтона реализовался намного быстрее и пустил корни намного глубже в американскую общественную и частную жизнь, чем что-либо из случившегося в городе Вашингтоне, федеральный округ Колумбия. Он угодил жителям Филадельфии, получившим выдержанный в неоклассическом стиле Монетный двор на Честнат-стрит в качестве первого федерального здания Америки, и привел в восторг сливки общества от Бингема и Моррисов до крупных торговцев Нью-Йорка, Балтимора и Нового Орлеана.

Был и еще один жин: Джефферсон, Гамильтон и Адамс встретились в апреле 1791 года. Когда разговор принял философский оборот. Адамс объявил, что очищенная от искажений британская конституция была бы самой совершенной «из тех. что породил человеческий ум». Гамильтон, не задумываясь, ответил, что править по ней стало бы невозможно. «По тому, как обстоит дело теперь, при всех своих мнимых изъянах, британская форма правления — самая совершенная из всех когда-либо существовавших», — добавил он. Маловероятно, чтобы он отстаивал плюсы коррупции или монархии для Америки, но он определенно одобрял то, как королевский патронат поддерживал баланс властей между короной, формируемой по наследству Палатой лордов и выборной Палатой общин. Джефферсона эта реплика будто ужалила. Мудрец Монтичелло всегда подозревал Гамильтона в монархических симпатиях, но легкомысленная пренебрежительная реплика Александра стала соломинкой, которая переломила хребет верблюду. Гамильтон, как внезапно стало ясно Джефферсону, был сам неисправимо коррумпирован, и все его проекты базировались на коррупции. С этого момента пробежавшая между двумя мужчинами трещина превратилась в пропасть, отделявшую город и деревню, права штатов и федерализм, звонкую монету и бумажные деньги. «Федералисты Гамильтона. — говорили республиканцы Джефферсона, — были британскими марионетками». «Республиканцы. — парировали федералисты, — все говорят по-французски». Накал страстей приобрел громадные масштабы, брань носила разгромный характер. Каждая сторона имела в своем распоряжении газету, щедро начиненную разоблачительными подробностями в отношении друг друга. Происходили дуэли. Политика стала очень неприятным и почти опасным делом.

Несомненно, этот невысокий, щеголеватый и привлекательный мужчина обладал не только большим умом и прилежанием. но и немалым обаянием. Женщины находили его интересным и обворожительным. К тому же он был превосходным оратором, в отличие от Джефферсона. Говорят, Конгресс никогда не позволял Гамильтону излагать свои аргументы лично, поскольку конгрессмены сомневались в своей способности устоять перед его красноречием. Видимо, положение вещей это не меняло. Гамильтон рисовал деньги самой рациональной силой в мире и распалял страдавших от недостатка наличности слушателей предвкушением наступающего порядка и процветания. То. с какой непринужденностью он извлекал деньги буквально из воздуха, оказывало гипнотическое действие. Стоило ему добиться согласия на выплату госдолга, как стоимость государственных ценных бумаг взлетела с 15 до 45 млн долларов. Магия Гамильтона принесла национальной экономике 30 миллионов. Деньги, как нам известно, работают, потому что работают: Гамильтон заставил людей в них поверить.

Чем выше становился долг, тем больше бумажных денег он позволял печатать. Гамильтон описывал бумажные деньги, как «род живых денег, в противоположность «мертвому» золоту и серебру. Купюры ничто не сдерживало, они путешествовали в карманах и пачках, выплачивались и принимались в оплату по первому требованию, их было легко разменять и потратить. Золото и серебро следовали за торговлей подобно искалеченному вояке в арьергарде победоносной армии: тяжелый вид монет, которые тащили в сундуках, всегда медленно и с риском утраты. По мере того как доверие к бумажным долларам Гамильтона росло, оживала деловая активность. В условиях роста населения будут расти и экспорт с импортом, доходы федеральной казны — пополняться, а долг — выплачиваться в установленном порядке. Возможно, долг вообще никогда не следует выплачивать полностью: федералисту Гамильтону общественный долг нравился. Его существование привязывало всякого, независимо от родного штата, к федеральной системе.

Но американцы его поколения однажды уже были сбиты с толку бумажными деньгами. Гамильтон отдавал себе отчет в опасности того, что правительство не устоит перед соблазном множить свои долги, увеличивая денежную массу, что означало прибегнуть к печатному станку, как было в дни «континенталок». Его предложение заключалось в создании нового частного национального банка, скопированного — хотя он был достаточно осторожен, чтобы не произнести это вслух, — с Банка Англии, в ведение которого и отошли бы все операции с государственным долгом и национальной валютой. Частный банк не подвержен политическому давлению, а его недобросовестные действия отпугнут инвесторов: кредит упадет, и акционеры потерпят убытки. Поэтому исключительно из корыстных побуждений акционеры будут стремиться поддерживать доверие к банку.

Основание компании или корпорации любого рода означало получение разрешения правительства в форме государственной привилегии. На заре капитализма право корпораций на существование гарантировано не было, и сама идея создания наполовину фиктивной правовой общности, которая могла действовать как живой, но в то же время бессмертный человек, еще казалась странной. В наши дни мы можем купить готовую фирму и уже приучены к мысли, что корпорации в реальности платят меньше налогов, поэтому странными кажутся предубеждения прошлого. Но американцы того времени знали: искрой, из которой разгорелось пламя их революции, стало решение британского правительства позволить крупнейшей за всю историю привилегированной корпорации, Ост-Индской компании, продавать чай в Бостоне.

Гамильтон начал с плана обратить практически в одночасье 500 000 долларов в звонкой монете в 10 миллионов. Подобно фокуснику, для этого он взял пустую коробку, названную Банком Соединенных Штатов. Коробка имела портик в ионическом стиле и располагалась в Филадельфии, на углу Честнат-стрит и 3-й улицы. Ей назвали цену, скажем 10 млн долларов, а поскольку это уйма денег и намного больше, чем все обращавшееся в стране серебро и золото, предложили купить ее вскладчину. Государству предлагалась выкупить пятую часть за 2 млн долларов. Однако у государства не было такой суммы. Не проблема: делом банка, в конце концов, является выдача денег в кредит, и государство может стать его первым клиентом: берет у банка взаймы и обещает расплатиться восемью ежегодными платежами. С этого момента началась игра. У государства не могут закончиться деньги; оно может объявить дефолт, но в виде залога располагает доходами от ввозных пошлин, не говоря о землях на западе. Условия чуть менее выгодны для следующих инвесторов, а к таковым относятся все граждане. Они должны выкупать оставшиеся акции банка на общую сумму в 8 млн долларов, частично — за твердую валюту, частично — в государственных ценных бумагах с доходностью в 6 % годовых, выплачиваемых из доходов от ввозных пошлин.

Как оказалось, публика была готова драться за право внести свои средства: все паи в банке распродали за час, после чего он сразу заработал 6 % с государственных ценных бумаг. По ним действительно регулярно выплачивали 6 % годовых, банк мог их использовать в качестве обеспечения денежных эмиссий. Деньги печатались на бумаге, и, ссужая их, банк взыскивал те же 6 %. Теперь он выглядел как непрерывно работающее предприятие, каждый хотел в него инвестировать, для чего требовались шестипроцентные бонды, выпускаемые правительством. Коль скоро каждый требовал у правительства свои бонды, использование их банком в качестве стартового капитала было оправданно.