Читаем без скачивания От Сталинграда до Днепра - Мансур Абдулин

Помню, еще на пути к фронту, в деревне Малая Елшанка, где нам выдали новое полевое обмундирование, котелки, химпакеты, бинты, каски, ботинки и обмотки, были нам выданы и пластмассовые патрончики с крышкой на резьбе. Внутри — ленточка, которую надо было собственноручно заполнить своими анкетными данными, завинтить патрончик наглухо, чтоб в него не попала сырость, и положить в кармашек. «Паспорт смерти» — так окрестили мы этот патрончик между собой. Не знаю, кто как, а я тот паспорт выбросил тихонько, чтоб никто не видел, и на его место положил в брюки свой талисман — предмет, который я должен буду сберечь до конца войны. Наверное, у всех моих товарищей были вещи, которые служили им талисманами, но говорить об этом было не принято: талисман «имел силу», если о нем знал только ты сам. Талисман свой я сделал собственными руками. К Сталинградскому фронту мы маршевыми колоннами продвигались от станции, где выгрузились из своего эшелона, скрытно и только ночами. Днем, соблюдая маскировку и тишину, мы отсыпались. На таком «привале» мы в первую очередь наедались из солдатской кухни, сушили портянки, и каждый занимался по своему усмотрению. Я же решил смастерить для себя деревянный мундштук. Доделал его и загадал: «Если я этот мундштук не потеряю, то вернусь с войны домой…» И не успел я спрятать его в самое надежное место — в карманчик брюк, наш старшина, проходя мимо, вырвал его у меня из руки и побежал по своим делам дальше. «Вот тебе на-а-а! — подумал я одеревеневши. — Сам загадал, чтобы не потерять!.. Значит, я не вернусь живым домой?!» Сижу и прикидываю: с ним, кадровиком, мне не справиться, и мундштук он мне не вернет… На душе у меня стало тоскливо. Погибать-то мне не хочется! И в ту же минуту меня осенила спасительная мыслишка: «Надо срочно смастерить еще один мундштук, но более красивый…» Через полчаса новый мундштук был готов, и я будто случайно оказался возле старшины с изделием в зубах. Тот увидел и предложил: «Меняем? А в придачу отдам тебе пачку махорки». Я обрадовался и обменял. Быстро вернулся на свое место и тут же немедленно зашил свой талисман в карманчик штанов. Радости моей не было предела! Значит, я теперь обязательно вернусь домой!

Раз на исходной позиции атаки мы, пехотинцы, очутились среди танков «Т-34» и «КВ». Экипажи вылезли перед боем подышать свежим воздухом, а мы скорей к ним — со своим любопытством.

Танкисты уважали пехоту и радовались нам взаимно. Тут были шутки-прибаутки. Нашлись и земляки. Всем было весело. Но один танкист-водитель был невесел.

— Знаешь, друг мой пехота, а я сегодня сгорю, — говорит он мне вдруг. Мы с ним стояли поодаль от всех. Я ему говорю:

— У каждого из нас одинаковый шанс остаться в живых. Нельзя же теперь вот так раскисать, как ты.

Танкист мне заметил с иронией:

— И ты как комиссар толкуешь? Я с первых дней войны в танке. Пять машин поменял. Конец мне сегодня, и точка. Ты пацан еще, тебе не понять… Я потерял свой талисман.

У меня все внутри сжалось, но я виду не подал.

Перед самым началом атаки, вроде посмеиваясь над танкистом, рассказываю это Суворову. Но Суворов неожиданно серьезно отнесся к моему рассказу, и мы с ним решили в атаке следовать за тем танком, чтобы в случае чего помочь экипажу спастись… Бегу и глаз не свожу, как мчится наш подопечный танк, маневрируя и уклоняясь от термитных снарядов (термитными в 1941–1944 годах в КА назывались кумулятивные снаряды. — Прим. ред.). Термитки летят с ревом, брызгая во все стороны искрами. Загорелись несколько танков слева и справа, но наш танк ведет огонь! Я уже выбросил из головы, что может что-то случиться. Он лихо воюет, этот парень! И вдруг танк на ходу взорвался. Искореженный, он по инерции пробежал метров десять и загорелся. Мы с Суворовым поспешили на помощь, но внутри танка сухо трещали патроны…

Или вот был случай. Стоим мы, несколько человек, на двуколке и наблюдаем, как на правом нашем фланге у соседнего с нами полка разгорается бой — фашисты пытались отбить высотку, которую наши соседи только что заняли. На двуколку забралось пять-шесть человек. Я стоял первым, а последним забрался лейтенант Стукач. Вдруг слышим — по звуку обессилевшая, издалека — летит пуля. Я наклонился и, потеряв равновесие, спрыгнул и потянул за собой остальных, так как мы держались за ремни друг друга. Стукач же удержал равновесие, но пригнуться не успел, и пуля ударила ему в залысину. Даже обессиленная, свалить она его, конечно, свалила Но видим — жив! Сам ее рукой нащупал среди влажных от крови волос, щерясь во весь рот, разглядывает и понять не может, как это он остался жив. Мы, обалдевшие, давай его качать: «Уррра! Лейтенанта пуля не берет!» Хлопцев вокруг нас набежало! Всем интересно: как это «пуля не берет»?.. Я тогда подумал, помню: наверное, у лейтенанта Стукача есть талисман…

А вот у Суворова… Сколько мы уже вместе с ним? С училища скоро год будет, как мы рядом. Не замечал я. И он про мой талисман не знает.

Уж очень хочется мне всю войну провоевать и живым остаться! Увидеть, какая она, жизнь, будет после войны! Я согласен на любые условия. Был бы угол свой, где поспать по-человечески. А остального для счастья много, всем хватит: солнце, чистая родниковая вода, тайга-матушка… А если у меня оторвет руку, обе ноги, выбьет один глаз?.. Я нарочно прикидывал по максимуму, на который согласен… И то не пропаду — буду рисовать! Рисовать люблю — умираю! Никаких наград не надо, лишь бы живым остаться! Ну, медаль «За отвагу», и хватит, чтоб знали все, что я воевал…

Мечтаю я так втайне от всех и щупаю свой талисман. Он тут. Захочу — выну посмотрю и обратно в пистончик его…

Если это суеверие, то были у меня и другие суеверные символы. В поведении. С убитых не брал даже часы! И я замечал: как только кто-то нарушал это мое суеверное правило, погибал сам. Закономерность какая-то действует. Ни в аллаха, ни в бога я не верю. Но и в ту ночь, когда тащил на себе в санроту Николая, укравшего мой хлеб, и он просил бросить его, я знал откуда-то совершенно точно, что если я действительно его брошу, то моя собственная вера в высшую справедливость жестоко накажет меня. А раз не бросил, то меня моя вера вознаградила — я остался живой до сих пор.

Еще заметил: кто слишком трусливо прячется, обязательно погибает. Усвоил эту примету настолько, что угадывал: «Убьет», — и редко ошибался.

Иногда трусость появлялась у тех, кто, получив ранение, полежит в госпиталях в глубоком тылу и вновь вернется на фронт. Расскажу об одном моем боевом друге, пулеметчике Николае Белозерове. (Это единственный человек, фамилию которого я здесь изменил.) Со своим «максимом» он расходовал патронов больше любого пулеметного расчета. У Белозерова было два вторых номера, которые обеспечивали его патронами. По-настоящему храбрый был вояка, ни разу не бросил огневую позицию, пока не прикажут. Однажды его легко ранило, и он был отправлен в тыл. Через некоторое время мы с ним встретились в штабе нашего полка, куда я попал на заседание полкового партбюро. Белозеров был безукоризненно чистый, пополневший, на гимнастерке орден Красной Звезды. Он был уже в офицерской форме с кубиками в петлицах — младший лейтенант.