Читаем без скачивания Угрюмый грот - Лемони Сникет

— Гордился? — переспросил крюкастый. — Да это был худший день в моей жизни. Тот столб дыма… ничего печальнее в жизни не видывал. — Он насадил обрывок газеты на второй крюк и разодрал газету в клочья. — В «Пунктилио» все перепутали: капитан Уиддершинс мне не отец и фамилия у меня другая. И с пожаром не все так просто. Вы должны знать, Бодлеры, что в «Дейли пунктилио» рассказана не вся история. Так же как яд смертоносных грибов может послужить источником чудодейственных лекарств, так и кто-то вроде Жака Сникета может совершить подлость, а кто-то вроде Графа Олафа совершить благородный поступок. Даже ваши родители…

— Отчим знал Жака Сникета, — перебила его Фиона. — Жак был хорошим человеком, а Граф Олаф убил его. И ты тоже убийца? Это ты убил Грегора Ануистла?

Ничего не ответив, крюкастый с мрачным видом вытянул перед собой крюки.

— Когда ты видела меня в последний раз, — сказал он Фионе, — у меня было две руки, а не крючья. Наш отчим небось не рассказал тебе, что со мной случилось. Он всегда твердил, что на свете есть тайны, о которых не следует знать молодым. Вот олух!

— Наш отчим не олух, — запротестовала Фиона. — Он благородный человек. Так точно!

— Люди не бывают либо плохими, либо благородными, — возразил крюкастый. — Они вроде фирменного салата — вкусное и невкусное, плохое и хорошее нарублено и перемешано, так что получается неразбериха и раздоры. — Он обернулся к Бодлерам и показал на них крюком. — Поглядите на себя, Бодлеры. Вы что же, считаете, будто мы с вами такие разные? Когда орлы несли меня над горами, я увидел внизу пепелище — то, что осталось от Пустошей после пожара, который мы с вами устроили вместе. Вы жгли — и я жёг. Вы присоединились к команде «Квиквега», а я — к команде «Кармелиты». Оба наших капитана люди ненадёжные, оба стремятся попасть в отель «Развязка» к четвергу. Единственная разница между нами — это разные портреты на комбинезонах.

— У нас — портрет Германа Мелвилла, — возразил Клаус. — Писатель величайшего таланта; в своей странной, нередко экспериментальной философской прозе он привлекает наше внимание к тяжёлому положению зачастую презираемых людей — бедных моряков или эксплуатируемых подростков. Я горжусь тем, что ношу его портрет. Но на вас портрет Эдгара Геста. Он был поэт ограниченных способностей, писал неуклюжие, скучные стихи на безнадёжно-сентиментальные темы. Как вам не стыдно!

— Я и сам не слишком люблю Эдгара Геста, — признался крюкастый. — До того как примкнуть к Графу Олафу, я изучал поэзию с отчимом. Мы читали друг другу стихи в кают-компании «Квиквега». Но теперь слишком поздно. Я не могу вернуться к прошлой жизни.

— Возможно, и нет, — согласился Клаус. — Но вы можете вернуть нас на «Квиквег», чтобы мы спасли Солнышко.

— Пожалуйста, — услышали дети голос Солнышка из глубины шлема. Голос был хриплый, казалось, скоро она совсем не сможет говорить.

Какое-то время в камере, по мере того как одна за другой проходили решающие минуты отпущенного Солнышку часа, слышались лишь ужасающий кашель Солнышка да ворчание крюкастого, который ходил из угла в угол, сплетая и расплетая крюки и решая, как быть. Вайолет с Клаусом следили за его крюками и вспоминали все случаи, когда он угрожал ими Бодлерам. Одно дело полагать, что в людях плохое и хорошее перемешано наподобие ингредиентов в салате, но совсем другое — глядеть на пособника отъявленного негодяя, который столько раз старался причинить им зло, и пытаться выискать в нем хорошее, хотя вспоминаются только причинённые им боль и страдания. Пока крюкастый кружил по комнате, Бодлеры словно копались в салате, состоящем главным образом из ужасных и, возможно, даже ядовитых элементов, и отчаянно пытались отыскать тот единственный благородный кусочек, который мог бы спасти их сестру. В точности как я временами отрываюсь от своих записей, лежащих передо мной на столе, и копаюсь в салате, надеясь, что в моем официанте больше благородства, чем вредности, и мою сестру Кит, возможно, спасёт маленький ломтик тоста, пропитанного соусом, если мне удастся найти его в тарелке. Наконец после долгого мычания и хмыканья, что в данном случае означает «после того, как он долго бормотал и откашливался, чтобы оттянуть решение», олафовский приспешник остановился перед детьми, упёр крюки в бока и преподнёс им поистине хобсоновский выбор:

— Я отведу вас на «Квиквег», если вы возьмёте меня с собой.

Глава одиннадцатая

— Так точно! — воскликнула Фиона. — Так точно! Так точно! Так точно! Мы возьмём тебя с собой, Фернальд! Так точно! Вайолет с Клаусом переглянулись. Они, конечно, были благодарны за то, что крюкастый отпускал их и они могли попытаться спасти Солнышко от медузообразного мицелия, но им невольно захотелось, чтобы Фиона не произносила столько раз «Так точно!». Они опасались, как бы им потом не пришлось пожалеть о принятом решении — пригласить олафовского пособника на «Квиквег», хоть он и давно пропавший брат Фионы.

— Я очень рад, — проговорил крюкастый, одарив Бодлеров улыбкой, которая показалась им непроницаемой, иначе говоря, «трудно было понять, приятная она или гадкая». — У меня масса идей насчёт того, куда мы направимся, после того как покинем «Кармелиту».

— Что ж, я не прочь их услышать, — отозвалась Фиона. — Так точно.

— Лучше бы обсудить их позже, — запротестовала Вайолет. — Не думаю, что сейчас подходящее время колебаться.

— Так точно! — спохватилась Фиона. — Та, кто колеблется, — пропала!

— Или тот, — напомнил Клаус. — Нам нужно немедленно попасть на «Квиквег».

Крюкастый открыл дверь и выглянул в коридор, кинув взгляд направо и налево.

— Не так это будет просто. — Он поманил к себе детей крюком. — Единственный путь на «Квиквег» проходит через гребной зал, но там полно похищенных нами детей. Эсме забрала у меня тальятеллу гранде и хлещет их, чтобы гребли быстрее.

Старшие Бодлеры не стали напоминать крюкастому, что он угрожал им той же лапшой, когда они работали на Карнавале Калигари вместе с несколькими другими работниками, которые потом присоединились к труппе Олафа.

— А нельзя как-нибудь проскользнуть мимо них? — задала вопрос Вайолет.

— Поглядим, — ответил крюкастый. — Идите за мной.

Он быстро зашагал по пустому коридору, за ним Фиона, а за ней Бодлеры, неся водолазный шлем с кашляющей Солнышком.

Вайолет и Клаус нарочно отстали, чтобы перекинуться словом с микологом.

— Фиона, ты уверена, что хочешь взять его с собой? — пробормотал ей прямо в ухо Клаус. — Он очень опасный и ненадёжный.

— Он мой брат, — яростно прошептала в ответ Фиона, — а я ваш капитан. Так точно! Я отвечаю за «Квиквег», значит, мне и подбирать команду.

— Мы знаем, знаем, — успокоила Вайолет, — но мы подумали, а вдруг ты передумаешь.

— Ни за что, — твёрдо ответила Фиона. — Отчим исчез, и теперь Фернальд — мой единственный близкий родственник. Вы что же, хотите, чтобы я отвергла родного брата?

И словно в ответ Солнышко отчаянно закашлялась у себя в шлеме, и старшие Бодлеры поняли, что Фиона права.

— Конечно не хотим, — ответил Клаус.

— Вы там, прекратите шептаться, — приказал крюкастый, огибая ещё один угол. — Мы подходим к гребному залу, нас не должны услышать.

Дети умолкли, но в ту минуту, как сообщник Олафа остановился у дверей гребного зала и приложил крюк к глазу на стене, который открывал дверь, Вайолет и Клаус услыхали кое-что и поняли, что причин соблюдать тишину нет. Даже через толстую металлическую дверь проникал громкий пронзительный голос Кармелиты Спатс:

— Во время третьего танца я буду кружиться и кружиться, а вы хлопайте как можно громче. Это будет прославляющий танец в честь балерины-чечёточницы-сказочной принцессы-ветеринара, самой очаровательной в мире!

— Пожалуйста, Кармелита, — раздался детский голос. — Мы гребём уже несколько часов, у нас болят ладони, мы не можем громко хлопать.

Послышался какой-то слабый шлёпающий звук, как будто на пол уронили мокрое белье, и старшие Бодлеры поняли, что Эсме ударила детей громадной лапшой.

— Вы будете участвовать в выступлении Кармелиты, — провозгласила злодейская подруга Олафа, — а то испытаете ожог тальятеллой гранде! Ха-ха хойти-тойти!

— Это не похоже на ожог, — осмелился сказать кто-то из детей-гребцов. — Больше похоже на мягкий мокрый шлепок.

— Заткнись, кексолиз! — приказала Кармелита. Бодлеры услыхали шорох её розовой пачки и поняли, что она начала кружиться. — Хлопайте! — пронзительно крикнула она, и вслед за этим Бодлеры услыхали звуки, каких им никогда ещё не приходилось слышать.

Нет ничего преступного, если у вас ужасный голос и петь вы не умеете. Равно как нет ничего плохого, если у вас ужасная осанка, ужасные племянники или ужасные брюки. Многие благородные и приятные люди обладают тем или иным в избытке, а несколько вполне милых людей обладают и тем, и другим, и третьим. Но если, обладая чем-то ужасным, вы навязываете это окружающим, вот тогда вы поступаете в высшей степени дурно. Если, например, вы навязываете кому-то вашу ужасную осанку, и отклоняетесь вбок, наваливаясь на соседа, и вынуждаете его буквально нести вас по улице, вы самым безобразным образом портите ему прогулку. А если вы подкидываете в дом каким-то знакомым ваших ужасных племянников, чтобы они там поиграли, а вы сами отдохнули от их общества и побыли в тишине, значит, вы испортили знакомым весь день. Ну и только очень дурной человек способен навязать кому-то свои ужасные брюки, заставив того натянуть их на ноги и нижнюю часть тела. Но навязывать кому бы то ни было своё ужасное пение есть одно из худших преступлений в мире, и именно в эту минуту Кармелита Спатс раскрыла рот и нанесла преступный удар команде «Кармелиты». Голос поющей Кармелиты был громким, как сирена, пронзительным, как скрип двери, он забирался то слишком высоко, то опускался слишком низко, и казалось, все ноты музыкального ряда толкали друг дружку, стараясь звучать одновременно. У неё, можно сказать, была каша во рту, как будто ей напихали в рот картофельного пюре перед началом концерта, а кроме того, он изобиловал многочисленными вибрато — итальянский термин, передающий колебание голоса, а у Кармелиты он качался, как будто её очень сильно трясли. Даже самый отвратный голос можно перенести, если песня хорошая, но с огорчением должен сказать, что Кармелита сочинила песню сама — такую же безобразную, как её пение. Вайолет и Клаусу вспомнилась Пруфрокская подготовительная школа, где они впервые встретились с Кармелитой. Завуч школы, занудный человек по имени Ниро, заставлял учеников часами слушать его игру на скрипке, и Бодлеры решили, что заведующий, очевидно, оказал сильнейшее влияние на творческую манеру Кармелиты.