Читаем без скачивания Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

Далеко позади, на безлюдном берегу, перетопленные заходящим солнцем в золото морские воды бережно, как мать ребенка, качали доставшиеся им тела.

Богатый, прекрасный своими церквями и соборами Триполи встретил гомоном чаек, морским бризом, привычной сутолокой разношерстной толпы. В порту со спин верблюдов разгружали азиатские благовония, ковры, индийские пряности, триполийские и фиванские шелка, дамасское оружие и сахарный тростник, а с кораблей сносили тюки с фландрским сукном, нормандским полотном и кипрскими винами, пшеницей и красками.

Графство Триполийское основал великий и отчаянный, слепой на один глаз Раймунд Сен-Жиль, граф Тулузский, маркиз Прованса и герцог Нарбонны, соратник и соперник деда Констанции Боэмунда Тарентского, прадед нынешнего владельца Триполи Раймунда II Триполийского. Шестой десяток уже шел легендарному Сен-Жилю, когда он повел своих провансальцев в крестовый поход. Неимоверно богатый, один из знатнейших принцев Франции, граф поклялся умереть в Земле Воплощения. Он бился в несчетных боях, голодал, мерз, терпел зной и жажду в осадах – порой снаружи, а порой внутри стен. Когда взяли Иерусалим, именно ему предложили корону Святого города, но Сен-Жиль отказался царствовать там, где Спаситель перетерпел смертные муки. Вместо этого старый герой вернулся в Константинополь, чтобы вести в Обетованную Землю ревностных, но нуждавшихся в предводителе ломбардцев. Однако всех их уничтожили сельджуки Малой Азии, а граф выжил и продолжал воевать то с сарацинами, то со своими же единоверцами – норманнами. Если бы не одержимость и вера Сен-Жиля, Утремер, возможно, так и не был бы завоеван, а если бы не его упрямство и вздорность, франки взяли бы Аскалон уже полвека назад.

А собственного владения в Палестине у Раймунда так и не заимелось. Последней осажденной им твердыней стал Триполи. В море, напротив Тортосы, Раймунд возвел сторожевую башню на фундаменте из затопленных суден, заполненных камнями и цементом, а с суши отрезал город неприступной цитаделью Мон Пелерин (магометане до сих пор называли ее именем своего заклятого врага – Калаат Санжиль, «крепость Сен-Жиля»). За грехи свои граф так и не сподобился дожить до падения Триполи, но свой обет погибнуть на Святой Земле исполнил. Графство и дурной его нрав достались потомкам.

Широко разевая черный провал рта в жестких, ржавых зарослях бороды, граф Триполийский орал так, что цитадель сотрясалась:

– Да пусть она хоть сдохнет, пусть пострижется!

Но скорее волк принялся бы травку щипать, чем неудержимая Годиэрна превратилась бы в смиренную инокиню.

– Он хочет, чтобы я постриглась?! – скрывавшаяся от мужа в монастыре кармелиток графиня швыряла серебряный кубок о каменную стену кельи с такой силой, что тот мялся. Огненные локоны взметались змеями Медузы Горгоны. – Пусть этот выскочка, этот незаконный наследник Раймунда Тулузского, этот гнусный убийца Альфонса себе тонзуру выбреет!

Констанция вздрагивала и умоляла тетку не кидаться столь чудовищными обвинениями. Годиэрна, родная сестра ее невзрачной, кислой матери, походила на яркий костер: в пышных одеждах цвета бычьей крови, занимавших почти всю монашескую келью, с хриплым низким голосом, со сверкающими очами, стремительными движениями, Годиэрна разменивала уже четвертую дюжину лет, но, несмотря на крупный, крючковатый нос, гневно сведенные густые брови и темный пух над яркими губами, оставалась еще видной женщиной. Сил и страстей в графине было немерено, а когда тетка расхохоталась над опасениями племянницы, Констанция могла бы поклясться, что и зубов у нее оказалось вдвое больше, чем полагалось человеку.

– Раймунд, твой отец – подонок! – торжественно сообщила графиня сыну. Повернулась к дочери: – Мелисенда, не смей реветь!

Двенадцатилетний Раймунд, бледный, носатый и ушастый юнец, казавшийся младше своих лет, молча обнял младшую сестру.

– Не могу без них жить, – радостно объявила Годиэрна и набросилась на детей с объятиями и поцелуями.

Как в ветреный весенний день, гневные грозы перемежались в тетке с палящим жаром страстей. Раймунд и Мелисенда терпели внезапные ласки матери столь же покорно, как и ее оглушительные окрики. Мелисенда Триполийская была на четыре года старше Марии Антиохийской и могла бы считаться хорошенькой, но девочку портили сутулость и запуганный вид. Нелегко, видно, приходилось несчастным детям с такими родителями!

– Дорогая тетя, – решился вставить слово король Бодуэн, – ради блага всего Утремера вам необходимо договориться с графом.

Годиэрна тут же обрушилась на миротворца:

– Посмотрите, кто учит меня миру в семье! Не вы ли, дорогой племянничек, носились по Иерусалиму увенчанный лаврами, как актер в мистерии, а затем свергли с трона и изгнали в Наблус собственную мать, коронованную помазанницу?

Этот пылающий костер ненависти грозил спалить все семейные связи. Бодуэн отступил, как отступает разум перед безумием. Миротворческие потуги зашли в тупик, и последняя надежда оставалась на прибытие любимой сестры Годиэрны – королевы Мелисенды.

С Бодуэном в Триполи прибыла Изабель. Возлюбленная короля выглядела великолепно. Очи мадам де Бретолио торжествующе искрились, носик был гордо вздернут, вишневые уста насмешливо улыбались, а ведь порок, хоть зачастую и соблазнительней добродетели, все же не должен быть самоуверенней ее. А мадам де Бретолио и вырядилась роскошнее княгини Антиохии. В прорезях пурпурного, громко шуршащего парчового блио виднелся полупрозрачный шелк нижней сорочки, тяжелый пояс украшала чеканка, на каждом изящном пальчике сверкало по перстню. Но едва подруги остались наедине, Изабо сразу растеряла весь свой победоносный вид:

– Ах, мадам, я люблю его величество больше жизни, но мы не ровня. Я не стою его. И дело не только в том, что он король. Бодуэн любит умные беседы с учеными людьми, читает истории благородных деяний, а больше всего радеет о благе королевства. А я во всем этом ничего не смыслю.

Констанция тут же простила бедняжке, что та разряжена, как майский шест:

– Разве дама сердца должна быть засушенной чтением, словно каноник?! Ты прелестна, ты любишь его, ты способна развеселить любое сердце…

Веселая мадам де Бретолио только уныло качала головой:

– Не мое это счастье, оно мне не полагалось, и нет на нем благословения ни людей, ни Бога, вот оно и не идет мне впрок. Бодуэн уже не прежний галантный и добрый юноша, он стал жестче. И мне не до веселья, когда я знаю, что он планирует блистательный брак, что вот-вот закончится мое с ним время.

Словно подтверждая страхи Изабо, лопнуло ожерелье, которое она теребила в волнении, и жемчужины раскатились по галерее сердитым градом. Но даже Изабо не желала понять Констанцию:

– Мадам, дался вам этот Шатильон! Да таким рыцарям вся цена – двадцать экю, их с каждого корабля дюжины сходят!

Прошли те времена, когда Изабо была доступной простушкой, влюбленной в задорного пустомелю де Брассона. Ныне она была способна любить только мужчину, достойного ее щедрой души, ее любящего сердца и ее прекрасного тела. Короля, не меньше.

На следующий день в Триполи прибыла королева Мелисенда. Размолвка с сыном и потеря трона не сломили монархиню. Власть суверена заменило влияние мудрости и опыта. Королеву сопровождали пышная свита и целый клир священников, и ее величество выглядела внушительнее, чем во времена своего правления. Сын по-прежнему выказывал ей почтение, а она обращалась с ним милостиво, словно подарила ему престол по собственной щедрости. Годиэрна тут же упрекнула сестру:

– Удивляюсь я тебе, Мелисенда. Мир не видел монархини, облеченной подобной властью, а ты смирилась с ее потерей, будто башмаки сменила. Сын тебя с отцовского трона спихнул, а ты все ему простила, как детские шалости прощала.

– Годиэрна, так в худой одежонке спиной к ветру садятся! – Мелисенда улыбнулась, она теперь часто улыбалась. – Я потеряла бы власть, только если бы не простила Бодуэна. После власти над королевством самое лучшее – это власть над королем. Он оставил мне Наблус, он снова почтительный сын, готов ко мне прислушиваться, ценит меня и благодарен мне. Лучше поладить полюбовно, чем сидеть одинокой и исходить желчью, поверь мне.

У Констанции от этих слов камень с сердца свалился. Она хоть и была уверена, что старой женщине больше подобает о душе думать, нежели в государственные дела вмешиваться, но услышать от самой королевы, что она довольна своим уделом, явилось огромным облегчением.

Годиэрна утопила встрепанную голову на груди у сестры:

– Я боюсь за свою жизнь, Мелисенда. Тут уже все так далеко зашло, тут уже либо я, либо он…

Мелисенда обняла несчастную, увела с собой, и как она увещевала графиню, Констанция не слышала, но сестринская привязанность сотворила чудо: неведомыми уговорами и доводами королева сумела утихомирить Годиэрну. Дамы вернулись в замок, и за праздничной трапезой графиня сидела бок о бок с супругом. Оба много пили. Растолстевший граф Триполийский, превратившийся со времен Акры из кабана в борова, злобно рассматривал родичей жены. Мелисенда была старше цветущей Годиэрны всего лет на восемь, но поскольку знала, что бой со временем еще безнадежнее, чем с сыном, она и тут давно уступила и потому вплотную приблизилась к черте, за которой женщина превращается в старуху.