Читаем без скачивания Пушкин: Ревность - Тамара Катаева

МАСКА: Дантеса никто не будет жалеть.

Каждый, кто захочет рассмотреть его вблизи, понять — не дай бог, описать, — что это за маленький человек, как судьба пронесла его мимо знания, кого он убил, — ну, популярного писателя, известного даже, пожалуй, на первых местах в той стране, писал лирические стихи — ведь не эпические поэмы, не величественные драмы, не великие романы — помилуйте, мы здесь не дикари и прекрасно понимаем, что есть гении, украшатели всего рода человеческого, а есть и господа литераторы, уж в России круг поклонников, в такой большой стране, непременно возле любого легкого, остроумного поэта образуется.

Да и просто убил — если кто не знает, он офицер и требование чести столь же необсуждаемо, как приказ командира. Об убивших воинах — особые молитвы, с них спросится не так, как с девки, дитя по беспробудности заспавшей, или с купецкого сына, зарезавшего крестного за часть наследства, долг закрыть. Мало ли историй, газеты полны. Да, да. Они, гвардейцы, — солдаты, защитники нравственных устоев нации. Убить бесчестящего — показать толпе, хоть будет доходить до нее кругами, отдаленно, искаженно, чем ближе, тем понятнее, — какой бывает честь в ее самом рафинированном, беспримесном, эталонном виде. Гвардейцы обязаны это знать и каждую минуту своей служебной или партикулярной жизни это блюсти. Молитесь за Дантеса!

Но только как за солдата этой войны. Не лезьте к нему в душу, не описывайте как бы невзначай просто такого веселого парня, и дуэлянта, и волокиту, и отца — чтобы повергнуть громом своих читателей, открыв, что это-то и был диавол в виде барона Жоржа Геккерна-младшего. Чем ближе вы хотите рассмотреть Дантеса как человека, как творение Божье, не дальше, может, и других ушедшаго в своих пороках, — оборотитесь-ка — тем дальше от вашего зрения — вообще-то от вашего интереса — будет Пушкин. И нечего тут притворяться. Дантес был спокоен всю жизнь, никто не докучал ему праздным любопытством — из того круга, где имели б право задавать ему вопросы. Каждый, кто знал его имя, знал, что это был реальный человек, знал, где тот проживает свою безбедную, яркую, по собственному вкусу устроенную жизнь.

Раннее вдовство, развязавшее руки и давшее свободу, долгие 50 лет рядом с Геккерном — они не были случайными любовниками, они были близкими, нашедшими друг друга людьми, полный дом оставленных Катишь детей — бедная девочка, она за свое такое номинальное, такое поверхностное замужество заплатила по всем счетам — Дантесу ставят в вину — кто бы имел право! — что он упорно взыскивал с московского шурина обещанное приданое, — так он не мог его не требовать: как сказать, что женился из трусости? Нет — женился, как все, и молодая особа из хорошей фамилии, с бумажными фабриками — все так, как полагается. Прекрасная политическая карьера во Франции, в России они не догадываются, что это такое, достаток, чудесный эльзасский климат, чудная его прекрасная Франция, родина.

Кто мог знать все это про Дантеса? Только те, которые могли претендовать на его знакомство. Такие были сдержанны, осторожны, боялись показать варварское негодование и плебейское любопытство. Русские богаты. Отлично устроенная Европа ими используется, как на заказ устроенная в имении купальня, с рестораном с французским поваром и балованным крепостником насыпанными пейзажными затеями, регулярными парками и променадами. Жорж не собирался избегать главных дорожек с громкоголосными генералами.

Напротив — он у себя тоже преуспел, и он не растерял своего нескончаемого обаяния. Он возбуждал приезжих, к нему тянулись, с ним были сверхделикатны, он мог даже провоцировать — возраст, хотелось уже и поболтать, — но все проявляли ему положенный такт.

Кому интересен маленький человек — не должен смотреть в сторону Дантеса. В какой-то момент его непременно надо будет назвать по имени — и тогда его малость исчезнет, он станет той огромной силой, которая свернула — помните, ЗАКАТИЛОСЬ — нормальный, веселящий ход солнца. Не называйте его маленьким, прочитайте «Живый в помощи вышняго», не вспоминайте на ночь, не думайте, что он такой, как все.

МАСКА: Лев Толстой, титан мысли, писал сцену сватовства князя Курагина, Анатоля, к сестре Андрея Болконского, старой и духовно развитой девушке Марье. Марья смотрела на жениха — тот приехал будто бы мимоездом навестить их с отцом, — сам тоже с отцом, везомый отцом и полностью ему подчиненный — и в доме был семейный вечер, играли на фортепьянах, ужинали, вели разговоры деловые — старики о сватовстве — и светские — молодежь должна поддерживать видимость внешней непреднамеренности и естественности обычных контактов. Княжна Марья близорука, она волнуется. Она вообще-то даже не знает, на что надо смотреть, когда идут смотрины мужчины. Отец ей дал полную свободу. Она видит только «голову». Голова — это не лицо, это лоб — не завершающий рамку лица, освещающий светом большой гладкой поверхности глаза, не щека, обрамляющие породистый нос, не подбородок, поддерживающий говорящие милые, остроумные, чувствительные и умные речи губы.

Лоб жениха переходит в череп, поросший жесткими кудрями, теми, в которые она потом страстно вцепится всей рукой. Эти щеки — рядом с ушами, их свободно висящими мочками, голыми, бледными, мягкими, похожими на кончик ее собственного языка. Подбородок — ну да, там губы, на губы, как бы невинны ни были его речи, — она все-таки понимает, что нельзя смотреть, по крайней мере долго, по крайней мере так, что это было бы всем заметно. Там — все то, что еще серьезнее губ. Там — шея! Настоящая мужская шея с волосами и следами выбритых волосков, ходящий кадык, которого совсем нет у нее, — у него есть то, чего нет у нее и он может это ей дать, она будет этим распоряжаться, это будет ее полное право, она просто еще не знает, что она сделает с этим кадыком, — и поразительно, он не будет поднимать брови, как отец, когда она хочет, — это все разное, конечно, но все равно к отцу — это тоже любовь, но он не хочет проявления этой любви, только слов, всего лишь слов, она понимает, что они никогда не будут с ним одно, — и она любит его самой жгучей общечеловеческой любовью, отец — совершенно отдельный от нее человек, а вот с этим она будет — В ЕДИНУ ПЛОТЬ. Можно ли в это поверить, когда она играет ему на фортепьянах и видит его ГОЛОВУ?

Даже речи не может быть о том, чтобы она знала, что ЗА шеей, ниже, у него есть там плечи, грудь. Вы еще скажите — живот… Вы, конечно, не скажете ничего еще более отдаленного, — не уверена, что вы сами про это знаете, — но вот у нее все так может повернуться, что она, она, Марья скоро будет знать ВСЕ.

Она никогда не выпустит из рук этого жениха.