Читаем без скачивания За Черту - и Дальше - Люциус Шепард

x x x

Что думаем мы, когда рождаемся? После шока, ошеломляющего света, внезапного отсутствия уюта и тепла, тревожного ощущения чужих рук, боли от ножа, отрезающего пуповину... какое понимание приходит шевелить наши первые еще лишенные слов тревоги, первые узнавания? Мне думается, это должно походить на мысли, которые у меня были, когда я пробудился в заросшей папоротником выемке с Энни и с тремя другими: я тосковал по смутным особенностям создания, внутри которого я был принесен к этому месту, чье знание этого места было во мне, хотя пока еще осознавалось туманно. Создание, чья кожа могла быть рекой или внутренностью черного товарного вагона, и чья география включала в себя За-Чертой и места еще более странные. Громадное, сказочное существо, чья природа была загадкой для меня, кроме того факта, что она охватывало целый мир, словно облаком, доныне ненаблюдаемой атмосферой, питая землю, как устрица питает жемчужину, и для этих целей выделяя все необходимое. Великое Нечто, чье присутствие пока никому неизвестно, хотя некоторые святые и безумцы распознают в нем - или ошибочно считают за - бога, а те, кто долгими годами жили в одиночестве могут иногда ощущать его тайные, невыразимые движения за пределами неба (старина Ойлис Брукс, должно быть, был из таких). Космическое чудовище, которое напрягает материю моего разума собственной субстанцией, очищает и обучает меня, стремясь к концу, которого я еще не могу воспринять. До того, как я открыл глаза и узнал, что Энни и остальные здесь, я понял, что я так отличаюсь от Билли Пропащего, который прыгнул в реку, как отличался он от человека, спьяну забравшегося в черный поезд в Кламат-Фоллсе. Я стал умнее, спокойнее, осведомленнее. Я не очень отчетливо помнил, где я был, но понимал, что Энни права - это было просеивание, процесс, призванный рекрутировать тех, кто живет на краю, среди одиночек и отверженных, чтобы превратить их... во что? В это я не был уверен. В первопроходцев, исследователей, солдат? Мне кажется, во что-то в таком порядке. Но я знал наверняка, что провалившие экзамен станут часть этого мира, превратившись в бердслеев или нечто похуже, а те, кто выживут, пойдут дальше, чтобы принять участие в некем предприятии, и я знал это, потому что создание, что принесло меня в выемку, отпечатало прямо в моем мозгу и это знание, и еще многое другое.

Впадину прикрывала крона дерева с толстым серовато-белым стволом и молочно-зелеными листьями. Небо было в облаках, воздух прохладный, как на высоте летом, с ноткой тепла. Я не ощущал ни слабости, ни изнеможения - на самом-то деле я чувствовал себя сильным в каждой мышце, как заново родившийся. Я взглянул на остальных. Кроме Энни, которая только начала шевелиться, здесь были двое мужчин и женщина. Мужчина, лежащий на спине, был темноволосым, тощим, бородатым. Одет в пятнистую военную куртку, синие брюки в полоску, должно быть, от старого костюма, брюки заткнуты в ботинки. Рядом с его откинутой левой рукой был небольшой рюкзак и автоматическая винтовка. Двое других спали в объятиях. Коричневокожий, крошечный, одет в лохмотья. Мексиканец, подумал я, если судить по ацтекским чертам лица. Я поднялся, подошел к бородатому, и рассмотрел его винтовку. На ложе приклада надпись кириллицей. На всякий случай, магазин я сунул в карман.

Я проверил Энни - она продолжала спать - потом вскарабкался на край впадины. Достигнув его, я увидел город, расположенный внизу на холмах и окруженный со всех сторон лесом. По краям города новые хижины и срубы строились из сырых, некрашеный досок и бревен. Здания подальше были более старые, уже постоявшие под непогодой, но немногие из них были больше размерами, чем здания предместий, да и те достигали в высоту всего двух-трех этажей. Он был похож на город фронтира, с грязными улицами, но гораздо больше тех, о которых я когда-либо слышал. Трущобный метрополис. По улицам расхаживали люди, я разглядел животных, тащивших повозки... но были это быки, лошади, или что-то еще, я не мог сказать. Однако не город господствовал в пейзаже. Вздымаясь из его центра и теряясь в глубинах затянутого облаками неба, стояла темная труба, должно быть, в сотню ярдов диаметром, и по ней проносились разряды фиолетового цвета. Она наполовину терялась в тумане - наверное, туман был чем-то вроде выхлопа, результатом разряда - и поэтому вид был не вполне реальным, лишь частично материализованным в своем реальном окружении. Я понял, точно так же, как и понял все остальное, что фиолетовый свет был мужчинами и женщинами, отправляющимися в путешествия еще более невообразимые, чем предпринятое мной, передвигаясь с помощью ветвистой структуры, которую я мельком заметил из ущелья (труба была лишь небольшой видимой секцией этой структуры), и что город был местом, куда они возвращались, выполнив свои задачи. Знание это не встревожило и не взволновало меня, но подразумеваемое этим - что мы все еще находимся внутри той штуки, что выхватила нас из наших прежних жизней - это знание угнетало. Понимание стало важным для меня, и я верил, что в конце концов приду к пониманию, которое удовлетворит мою нужду в нем. Сейчас же стало ясно, что вы всегда находитесь в центре чего-то слишком большого для понимания, будь это бог или космической животное или обстоятельства, которые ваш разум приводит к охватываемой пониманием простоте... вроде идеи бога или космического животного. Я никогда не смогу добраться до вершин любой ситуации и гордо сказать: "Ага! Я усек!" Насколько я сам это понимал, мы были мертвы.

Я услышал шум, увидел Энни, взбирающуюся по склону в мою сторону. Она обняла меня и посмотрела на пейзаж. "Что ж", сказала она, "я была права."

"Никогда в этом не сомневался."

Она обхватила меня рукой за пояс и стиснула: "Лгун."

Мы стояли, глядя на наш новый дом, спокойные, как покупатели дома, осматривающие свою будущую собственность, и я действительно начал думать, где бы мы могли здесь поселиться - может, лучше на краю или в центре, ближе к трубе? - когда подошли наши три компаньона, чтобы присоединиться к нам двоим на верхушке. Мексиканская пара робко глядела на Энни и меня. Они бесстрастно осмотрели расстилающийся вид, женщина перекрестилась. Меня удивило, что она сохранила свою традиционную веру, пропутешествовав так далеко и научившись столь многому. Может, это был только рефлекс.

"Англичане?", спросил бородач, и Энни ответила: "Американцы."

"Я азербайджанец." Он прищурился на меня и нахмурился: "Это ты забрал мои патроны?"

Я признался.

"Очень умно." Он улыбнулся хитрой, очаровательной улыбкой, сопроводив ее радостным кивком. "Но винтовка поломана. Патроны ни к чему."

Он взглянул на город с его центральной темной особенностью фиолетового огня. Мне хотелось расспросить его, приехал ли он на черном поезде к какому-нибудь азербайджанскому дому на полдороге, и как он прошел остаток пути, и как он думает, что здесь происходит, но ни один вопрос не стоял остро, поэтому я присоединился к нему в молчаливом созерцании. Принимая во внимание нас пятерых и разнообразие нашего происхождения, я начал схватывать мутабильность незнаемого, сложность и противоречивость творения бога-машины или универсальной динамики, из которой нас выхватили сюда. И это привело меня к пониманию, что знаемое, даже самые знакомые предметы и события вашей жизни, можно повернуть набок, сдвинуть, изучить в новом свете и увидеть его связь с любой другой вещью, и поэтому оно обладает универсальностью, которая в конечном счете превращает его в незнаемое. Энни, наверное, высмеяла бы это, объявив все мои спекуляции непрактичной трепотней, но когда я смотрел на трубу, то думал, что это именно тот образ мышления, в котором мы остро нуждаемся там, куда идем.