Читаем без скачивания Тень жары - Василий Казаринов

Принять гостя она должна в домашнем. Но в каком-нибудь эдаком домашнем, скажем, в кимоно.

Эскиз смазался и поплыл.

Она встретила меня в тяжелой домотканой, бесформенно стекающей с узеньких плеч чуть ли не до колен шерстяной кофте и высоких грубой деревенской вязки черных шерстяных носках.

В ней угадывался деревенский корень: в жесте, в лице, в повадках — природное начало еще тлело в ее внешности; корень был не столько различим зрением, сколько осязаем: слышался отголосок давнего тепла. Городская жизнь стесывает с таких женщин незамысловатые приметы простоты, утончает черты лица, соскребает с речи коросту простецких словечек, полирует манеры и в целом вытачивает либо нечто тусклое и унылое, либо откровенно вульгарное.

Она вышла из мастерской этой жизни в первом варианте — воплощением унылости. Наверняка ей едва за сорок, но на вид можно дать все пятьдесят.

– Собака, знаете… Бузит.

Бузит — хорошее, живое, дышащее слово; значит, в ней еще что-то в самом деле тлеет — от той, прежней, деревенской.

– Борис Минеевич ее обожает… — она с тоской и недоумением смотрела на все еще нервничавшую у наших ног крысу. — А я так себе… Собака и собака. Сначала думала: ой, какая страшная! Потом привыкла.

Если жена величает мужа по имени-отчеству, значит, она состоит при супруге кем-то вроде секретарши.

– Вашему дому, — заметил я, оглядываясь, — больше подошел бы кто-нибудь посерьезней, бультерьер, что ли…

— Да?

Естественно. Загадочность натуры нуворишей, кроме всего прочего, состоит и в том, что из всего гигантского, многообразного собачьего мира они предпочитают не борзых и не легавых, не спаниелей или пуделей, эрделей или ньюфов, а как раз бультерьеров, — этих белых колченогих псов с крохотными красными глазками — сильных, свирепых, не чувствительных к боли.

– Вам кофе? Конечно, кофе, все наши гости пьют кофе. А я вот — чай. Вы проходите. Туда, в гостиную.

– Я, пожалуй, тоже чайку… Руки можно сполоснуть?

– Конечно, конечно, коридор на кухню, вторая дверь.

Я вошел в ванную, потянул носом и инстинктивно огляделся.

Либо я рехнулся, либо где-то здесь должен присутствовать сам маэстро Бальдини — старый и неподвижный, как колонна, в парике, обсыпанном серебряной пудрой, и благоухающий ароматами миндальной воды Франжипани…

Здесь царил именно тот немыслимый, неописуемый хаос запахов, который наполнял лавку серебряноволосого парижского парфюмера, алхимничающего в известном бестселлере Патрика Зюскинда*[22].

Мешанина запахов стеной валила из правого угла облитого кремовым кафелем помещения, где, по соседству с биде, от самого пола вытягивался до высоты среднего человеческого роста вместительный стеллаж. Его открытые полки просто ломились от "парфюма" всех мыслимых и немыслимых сортов и фасонов. Что ж, "ньюс-бокс", сколько я понимаю, человек небедный, может себе позволить коллекционное хобби такого свойства. Я плотно прикрыл дверь в кунсткамеру летучих ароматов и направился в гостиную.

Мы ошибочно предполагаем в богатом человеке плоский вульгарный вкус: чтобы хрусталь горой и ковры в несколько слоев. Здесь, во всяком случае, чувствовалось стремление обставить жизнь настоящим: если береза — то карельская, если аппаратура — то никак не плебейская, японская; пепельница, конечно, малахитовая; а чай, конечно, из фарфора — старого, тонкого, отлитого из одной туманной полупрозрачности, — настоящего.

Мы с час сидели за столом, пили чай — ничего заслуживающего внимания я не выяснил.

Он пошел вечером гулять с собакой — и пропал.

Врач ей сказал: Борис Минеевич ничего не помнит. Он все время просит пить, выпивает огромное количество воды и умоляет прогнать тараканов.

У меня чуть было не соскочило с языка: свихнулся, значит! Но я вовремя язык прикусил.

– Так-таки ничего и не помнит?

– Да вспоминает что-то… Путаное, туманное. Говорит, когда гулял в сквере, слышал за спиной — будто кто-то подкашливает… Сухо так, чахоточно.

Стоп, милая хозяйка богатого дома, стоп! Мне надо сосредоточиться — водящему в этом запутанном игровом поле крайне необходима сосредоточенность… Что-то слишком часто у меня над ухом звучит этот кашель: он рассыпан, распылен в огромном пространстве нашего города, совсем как те двенадцать палочек, которые ты, ползая на коленях, старательно собирал; ты обязан был их найти все до единой, аккуратно сложить на место, на подкидную доску, и только тогда получал право подняться в полный рост, размять затекшие суставы и оглядеться… Играем в "двенадцать палочек"? Ладно, играем, нам не привыкать — играли же дети когда-то под нашим старым добрым небом.

Чахоточная побирушка из электрички? Глупо. Учитель биологии, торгующий на блошином рынке голубиными тушками? Нелепо… Ну, не баба же Тоня! И тем более — не полуживая, обездвиженная старуха в окне напротив квартиры Девушки с римских окраин! Тем более — не Музыка…

Однако что-то в этом есть.

У них у всех, похоже, одна группа крови и один на всех кашель.

На всякий случай, я эти "палочки", подобранные в поле наших игр, придержу в руке. Пока я не знаю, зачем это делаю. Наверное, сказывается инстинкт игрока, и не исключено, что именно он когда-нибудь выведет меня к цели, и я соберу-таки рассыпанный кем-то на равновеликие доли смысл…

Напоследок она показывала мне семейный фотоальбом.

Если кому-то из наших киношников потребуется человек на роль классического сукиного сына, то ему следует разыскать Бориса Минеевича. Борис Минеевич может выйти на съемочную площадку без грима.

У него лицо осторожного, опытного в жизни котяры: мягкие, плавно перетекающие друг в друга черты лица, интеллигентные щеки, благородные скулы, аккуратный разрез рта — его можно было бы принять за профессора… ну, скажем, лингвистики. Если бы не глаза — острые, холодные.

– А это вот я!

Узкая каменная лестница, сдавленная тяжелыми, ампирной пышности перилами, не спеша подползает к гигантской, дореволюционных форм двери; изломанные тени ветвей стынут в камне парадного подъезда и — кажется — шевелятся, а воздух — чувствуется — светлый, свежий, прозрачный — воздух позднего марта, совсем левитановский; и, наверное, там, у каменной лестницы, пахнет талым снегом; слышно, как ручей протачивает во льду русло, и птичий крик сыплется сверху — с ветвей большого, не захваченного объективом дерева; а посреди весны облокачивается на каменные перила сестрица милосердия: белый халат, белая докторская шапочка, лицо монашки.

– Вы были медсестрой?

– Да… Давно. В Вятке.

– Борис Минеевич тоже оттуда?

Она кивнула: оттуда.

– А это кто?

Сельская улица, забор, лавочка, на лавочке старуха; ладони на коленях, плечи напряжены, лицо сковано ожиданием птички, которая должна выпорхнуть из фотокамеры, — так сидели женщины в фотостудиях прошлого века, поддерживая плечом тяжелую мужнину ладонь, а на заднем плане плюшевая портьера мягко стекала из-под потолка, приоткрывая туманный пасторальный пейзаж на стене.

– Это баба Катя… Мама Бориса Минеевича. Баба Катя.

Я почувствовал: она напряглась.

– Она очень хороший человек, баба Катя! — ее голос заметно изменился, потяжелел.

Я поинтересовался:

– Она в доме престарелых?

Женщина кивнула.

– Я ей денег посылаю. Туда… — ей было трудно выговорить слово "приют". — Не говорите только Борису Минеевичу.

– Не скажу.

Сукины дети калечат все, что вокруг них дышит и шевелится: женщин, детей, старух и собак.

Напоследок я рассеянно поинтересовался парфюмерной коллекцией — в самом деле у Бориса Минеевича такое хобби?

Она смутилась.

– Да, знаете… — она смущалась очень трогательно — так умеют только простые деревенские девушки в советском кино, поджимая губы, пряча взгляд и не зная, куда подевать вдруг полыхнувшее румянцем лицо; я и не предполагал, что нечто подобное встречается в жизни. — Он что-то в последнее время… Примерно с год…

Я не торопил и не вмешивался. Захочет — скажет. Нет — так нет.

– Он стал сильно потеть.

Я уже выходил на лестничную площадку, однако что-то заставило меня скомандовать себе: "стоп!".

– Как вы сказали? Потел?

– Да, — просто сказала она. — Вот и покупал себе, — она бросила кивок в сторону ванной, — а это…

– Постойте, — перебил я. — Постойте. Ему что, жарко было? Казалось — душно?

Она распахнула глаза:

– Откуда вы знаете? Он вам говорил?

– Да… — соврал я. — Говорил.

Похоже, за ним тенью ходит жара…

И за Катерпиллером — тоже ходит: вон он как потеет в своем прохладном кабинете.

Прикорнувшая было на подстилке Тэрри вскочила, завертелась под ногами — дать бы ей хорошего пинка…