Читаем без скачивания Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - Иван Цанкар

— Хозьянска и Ференчева, говоришь? А что, Хозьянска еще не вышла замуж?

Он знает людей из всех окрестных деревень. Он не думает о них и вспоминает об их существовании, когда слышит их имена, а минуту спустя забывает опять. Жизнь людей занимает его лишь постольку, поскольку он узнает от них новости, словно боясь, как бы мир для него совсем не исчез.

— А за кого ей выйти! — озорно и беззлобно смеется парень, — все, кажется ему, в порядке вещей. — Барина не сыщешь, а за мужика выходить неохота! А она богата, по воскресеньям словно барыня какая выряжается. Вот и сюда приехала расфуфыренная. В этом году ей уже три предложения сделали. Пусть себе ждет! Но уж эта баба — всем бабам баба! Черт побери! Ей все можно, — признается он откровенно. — Как же, станет она надрываться! Зерно молоть приехала! Пфф! Думаешь, она будет работать? Даже пустую бадью вниз не снесет!

Наци не дослушал его до конца. Он спустился но лестнице и прислонился к дверям. Посмотрел равнодушно на берег, но и там все оставляло его безучастным. Он видел вечернее небо и привычно подумал, что завтра будет хорошая погода. Сосед Ферко грузил мешки на телегу с такой легкостью, словно был молодым парнем. При этом он не вынимал изо рта трубки и не упускал случая ущипнуть молодую пышную американку, за что та огрела его бичом.

Катица сидела на камне спиною к Наци и не оборачивалась. Она принесла отцу ужин. Через час она пойдет домой, когда уже начнет сгущаться тьма. Она взяла с собой собаку, чтобы не страшно было идти по лесу и по заросшим межам.

Катица…

Наци охватило какое-то непонятное чувство, о котором он не хотел и думать. Катица еще совсем девчонка. Ей восемнадцать лет. Может быть, она его любит, ну и что тут такого? В том, что было два месяца тому назад, в конце концов, тоже ничего особенного нет. Все так обычно, что и в голову не придет размышлять о подобных вещах, только усмехнешься, если вспомнишь.

Случилось так, что Наци зашел к Ферко на мельницу. Совсем не ради Катицы; он даже и не знал, что она здесь. Зашел, как заходят мельники друг к другу в гости — выпить стакан вина, посидеть, развалясь на скамье, потолковать друг с другом о тех немногих последних слухах, которые проникают и сюда.

В каморке сидела Катица — одна. Раньше он никогда о ней не думал. Девчонка как девчонка. Только изредка ее дразнил. Как-то даже шутя ее обнял; она никогда не решалась взглянуть ему прямо в лицо. Но он этого не замечал, так как не думал о ней.

Когда он вошел в каморку, она испугалась и хотела убежать. Он остановился у дверей и засмеялся, словно желая смутить ее еще больше, именно потому, что она девчонка. Она с беспокойством на него взглянула. Потом села и опустила глаза. Он подошел к ней, собираясь всего лишь ее подразнить.

— Почему ты меня боишься, Катица?

Она подняла глаза. В его голосе не было ничего страшного. И в лице его не таилось никакой угрозы. Она покраснела и опустила голову. Он взял ее за подбородок, минуту смотрел ей в глаза, потом наклонился и поцеловал. Это случилось так неожиданно, что она только удивленно приоткрыла губы. Он подсел к ней и, смеясь, обнял ее за шею. Она не сопротивлялась.

— Катица…

Не отвечая, она закрыла глаза, казалось, она ничего не слышит. Только порывисто дышала. Потом вдруг приникла к нему и крепко его обняла. Возможно, она когда-нибудь об этом втайне мечтала, а сейчас все это сбылось. Чувства оказались сильнее ее. Она не могла им противиться. Прижалась лицом к его груди.

— Катица…

Она была как неживая, не пошевельнулась. Только глубоко дышала. Он склонился к ней…

Да. Во всем этом не было ничего особенного. Молодой парень, красивый, да к тому же мельник. Мельник с тринадцати лет. Незаконнорожденный сын неизвестного отца, воспитывавшийся палкой до тех пор, пока не стал мельником. Поэтому в жизни его было что-то необычное, словно какая-то неразгаданная загадка. Приезжали на мельницу девушки, молодые и цветущие. Он любил их с какой-то одержимостью; но, уезжая наутро, они смеялись, будто ничего и не случилось. И он, изредка вспоминая их, лишь усмехался. Без горечи и разочарования. С той холодностью, на которую способны только мельники.

Но в происшествии с Катицей было что-то странное.

Перед его глазами то и дело возникал ее удивленный взгляд, и, когда он видел, что она принесла отцу обед, его всегда охватывало непонятное чувство, от которого он хотел бы избавиться, да не мог. Он шел на мельницу, чтобы шум колес заглушил его мысли, чтобы все позабыть.

— Катица…

Он повернулся и почти налетел на Хозьянску, которая весело засмеялась, сверкая белыми зубами.

— Марича! — сказал он и ущипнул ее. — Будем с тобою ночью молоть!

— Не знаю, выгорит ли у тебя это дело. Ты ведь этак мелешь каждую ночь! — засмеялась она. — Шел бы лучше спать!

— Завтра воскресенье, высплюсь.

— Сходил бы на престольный праздник в село.

— А что я там один буду делать?

— Попляшем с тобой, — снова засмеялась она.

В комнате сидел старый Балаж с трубкой во рту. Он подал Наци руку; говорил он громко, будто все вокруг глухие, — сам был туговат на ухо.

— Вы тоже будете молоть, дедушка? — прокричал ему Наци в самое ухо. — Тогда звонок перенесем сюда.

— Я ведь говорил, бог ты мой. И все-таки послали. Старого человека куда пошлют, туда он и идет. А что я могу? Бадью еще как-нибудь подниму, — отвечал он, — а уж остальное не по мне. Коров бы мне пасти, коров. И вот звонка я что-то больше не слышу.

Магда переоделась, чтобы уберечь от мучной пыли праздничное платье.

— Магда? — Наци положил ей руку на плечо.

Она улыбнулась. В ее улыбке мелькнуло далекое воспоминание, уже подернутое мглой. Но все-таки хорошее и приятное.

Наци намеренно этого не замечал. Он говорил своим будничным мельничьим голосом.

— Сваришь ужин, — сказал он. — Можешь сварить на троих.

— Ладно.

— Муку возьмешь на мельнице. Приправа в котле.

— Хорошо.

— Значит, на троих, если ты тоже будешь с нами ужинать.

Она кивнула.

В углу сидел Ванек. Ванек — брат Наци по матери; он придурковат, с трудом выговорит одно слово, да и то неразборчиво. Ему восемнадцать лет, лицо тупое, глаза мертвые, невыразительные, но так и кажется, будто в них затаился ужас; голова большая, лоб излишне выпуклый. Губы толстые, рот всегда открыт, из его правого уголка постоянно сочится слюна и стекает по подбородку. Уже три года, как он живет на мельнице. Мать умерла, и братья остались одни: Наци, незаконный сын, и Ванек — тоже. Может быть, именно поэтому в глазах дурачка неосознанной мыслью прячется страх.

Так и сидит горемыка, тихонько сидит, ничем на свете не интересуясь. Весь день он играет на тамбурице одну и ту же песню. Песня его также монотонна, как шум мельничных колес, как всплески воды; она только усиливает и подчеркивает все это однообразие.

Стоит ему отложить тамбурицу, он тут же забывает мелодию. Когда приходит Наци, он его робко окликает.

— Наци!

— Чего тебе?

Наци хорошо знает, что нужно брату, но все-таки спрашивает. Голос его суров, но в нем слышится боль. Ванек показывает на тамбурицу.

— Ты позабыл! Вот что! — И начинает ему петь:

По полю Мария шла,Исуса на руках несла…

— Этим пальцем начни! Вот тут…

Слабоумный снова играет и счастлив. Он преданно и радостно поглядывает на брата. И так весь день-деньской он наигрывает одну и ту же песню, монотонную и все же полную чувства:

По полю Мария шла,Исуса на руках несла…

Вечером, когда уже догорела заря, Наци направился к Ферко. Парень, моловший зерно, задержал его у мостков.

— Наци, — попросил он. — Можно мне сегодня уйти? Хотя бы на часок?

Наци остановился и некоторое время смотрел на него.

— Куда? — Голос холодный, не приветливый и не враждебный. — Гулять? На Хотизу? А кто будет засыпать зерно?

— Я договорюсь с девушками. До полуночи они, а потом я. К тому времени они все равно уснут и не смогут работать.

— Ладно, договаривайся. Если же звонок будет звонить слишком долго, всех вас вышвырну с мельницы, понятно?

Парень улыбнулся и стал весело насвистывать. К своей девушке он все-таки пойдет!

Наци зашагал к Ферко. Он охотно к нему заходил. Почему? Об этом он никогда не задумывался. Ферко старик, у него куча детей, но в нем столько жизни, столько здорового крестьянского задора и остроумия. Он одинаков и с девушкой, и со старухой.

Может быть, причиной тому — счастье, дети, домишко и две коровенки.

На мельнице Наци застал только Катицу и хотел уже вернуться.

— Катица, — сказал он мягко. — Ты что, одна?

— Одна. Отец спит.

— Мне уйти?

Она не ответила. Он закрыл двери и сел на скамью. Закурил сигарету, растянулся на старых мешках и стал смотреть в потолок. Лишь иногда поглядывал на Катицу. Она сидела напротив него, опустив голову, точно хотела уйти и не решалась. Хотела бы остаться, да страшно.