Читаем без скачивания Житие архиерейского служки - Виктор Шкловский

Так думал Гавриил, подпевая еще бодрым своим голосом певчим, для того чтобы хоть этим увеличить торжественное богослужение.

После литии Добрынин зашел к епископу в алтарь.

В алтаре сидел старик, уже совсем квелый; заячья рукавица надета была на правую руку епископа, несмотря на летний день.

Кирилл дал благословение и спросил:

– Скажи правду: рад ли ты мне?

– Как же мне не радоваться, видя ваше преосвященство, да еще в благополучном состоянии здравия! Прошу ко мне вечером отужинать.

– Здоровье мое так себе, но заехать могу. Еду я из своего монастыря в Москву, чтоб там полечиться, а в Могилев заехал поговорить с вашим преосвященным Георгием Конисским. Был он мне в Киеве учителем, но, по совести сказать, заехал больше тебя посмотреть. И нужно мне еще в Москве повидать митрополита Платона. Он на меня сердится, нужно мириться. Из Москвы проеду через Орел, Севск, Киев. Вот круг моего путешествия.

– Это движение еще больше укрепит здоровье вашего преосвященства.

– Дай бог.

– Каковы белорусские дороги показались вашему преосвященству?

– Дороги больше похожи на садовые аллеи. Я думаю, они стоят труда и пота здешним поселянам.

– Зато и польза для проезжающих несравненна.

Между тем уже разошлись из церкви богомольцы.

Стало в соборе тихо и гулко.

Георгий Конисский зажег свечу и начал читать по книге молитвы, которые обыкновенно в эту пору читают готовящиеся к завтрашнему дню на богослужение.

Кирилл Севский посмотрел на седую склоненную голову Георгия Конисского с улыбкой и сказал:

– Смотрю, Гавриил, уже сорок лет читает этот коротышка молитвы и мог бы знать их наизусть и наизусть знает, но вот зажег свечу – он боится, что без свечи не увижу я его благочестия.

Месяц влез на небо совсем высоко.

В саду цвели розы, окна в сад были открыты.

Кирилл не опоздал к ужину.

На столе стояли водки, настоящие фруктовые, белые, красные, зеленые, синие, пуншевые, ликерные.

Кирилл сел в кресло и спросил:

– Что же, ты не женился?

– Здесь невест нет, польские – без приданого.

– Приданое ты можешь сам нажить.

– Тогда и женюсь, когда наживу.

Горели свечи, луна светила.

Теперь Гавриил Иванович не боялся луны: казалось, и на Кирилла Севского уже не могло произвести впечатления ни новолуние, ни полнолуние.

– А кольцо-то опять у тебя?

Перстень с алмазом, который когда-то возвращал Гавриил, действительно блестел теперь у него на пальце.

– Как же, память о вашем преосвященстве.

– Слушай, ты знаешь, что мать твоя умерла?

– Как же, слышал! Водки какой вам налить, ваше преосвященство? Водки у нас хорошие, графские, делает их граф Аугсперг, родом итальянец, нации германской, житель белорусский.

– Да. А я свое кольцо продал. Прижимают меня, Гавриил, в монастыре. За все нужно платить, и вкладов требуют, а не дашь – беда.

Добрынину было скучно.

– Слушай, Авессаломе, – сказал Кирилл, – зажги-ка еще одну свечу, я хочу посмотреть твое лицо.

Принесли свечей. Тени ужинающих упятерились на стенках.

– Хорошо живешь, – сказал Кирилл, – свечи у тебя аплике, и рано ты всего достиг, как Жильблаз, только не женился, но всего достиг, а дальше что? Но я хочу тебе сказать некоторую тайну.

– Не нужно тайн, ваше преосвященство, я госпожу Радклиф боюсь и люблю читать чувствительные книги Стерна.

– Не шути, Гавриил, ты знаешь…

Гавриил Иванович встал, для того чтобы прекратить разговор, опустил руку в карман и вынул круглую серебряную табакерку.

На табакерке была изображена какая-то сцена духовная, почти стертая, как будто Авраам приносит Исаака в жертву, а бог говорит с облака: «Брось, не надо, я пошутил».

Кирилл, морщась, пил сладкую водку.

Гавриил Иванович развинтил табакерку. В табакерке было второе дно, и там на слоновой кости была вырезана сцена галантная, как монах любезничает с монахиней откровенно.

– Стоит ли говорить о таких тайнах? – произнес Гавриил.

Кирилл Севский встал и замахнулся на Гавриила рукой в заячьей рукавице.

– Не стоит, – сказал он и направился к выходу.

Гавриил провожал его до самых ворот, у ворот стоял старый рыдван, и мелкие лошади были напутаны в него, как овцы. На облучке сидел монах, злой и костлявый.

При выходе епископа монах не повернулся.

Лошади тронули не враз, загремел рыдван.

Епископ сидел, как статуя, не поворачиваясь.

Потом сказал глухо:

– Помнишь Анатолия Мелеса? Тоже умер.

Гавриил опять вытащил табакерку, понюхал табак, поднял глаза. Рыдван уже скрывался за поворотом.

В небе месяц висел высоко, круглый, истертый, как табакерка.

Добрынин улыбнулся, повернулся, придерживая шпагу, и легкой походкой вошел в свой дом. Сел, развернул газету.

Утешало, что цены даже в Москве были невысокие. Филейное мясо по три с половиной копейки фунт, и задние места по три с половиной и по две с половиной копейки.

Дороже было сало говяжье – шесть копеек фунт, – но шло на вывоз.

Дороговато, но жить можно.

Внимательно читал газету Гавриил Иванович Добрынин, коллежский асессор.

Читал с задней страницы, из-за многолюдной деревни для покупки.

Поговаривали о том, что выгодно продавать за границу не одну пеньку, сало и кожи, но и пшеницу.

Деревня нужна была Добрынину на вывоз. Хотел он выселять крестьян в Херсонщину.

1931 г.