Читаем без скачивания Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник) - Владимир Колотенко

– Так что же вам не нравится в старых истинах?! – спрашиваю я игривым голосом, наблюдая за Семеном и замечая, что эти истины сейчас волнуют его меньше всего. Я вижу, как он думает о Настеньке, как шевелятся его губы, немо произнося ее имя.

Пусть думает.

Я вижу, как он ее ненавидит.

Все тот же злой прищур глаз, тяжелый, тупой, мрачный взгляд, бесконтрольно отвисшая нижняя челюсть… Впечатление такое, точно Семен принимает какое-то важное решение, дает себе клятву, обет.

Пусть принимает, пусть дает.

Вероятно, для них это была полная неожиданность – входная дверь оставалась открытой, я просто толкнул ее и вошел… К себе домой… В квартире – никого, только дух настороженности и какой-то неясной тревоги, предчувствия беды. По всему видно, что-то случилось: дымится в пепельнице сигарета со следами помады, две чашечки с недопитым кофе, палка Семена, сиротливо прислоненная к косяку двери…

И такая отчаянная тишина, что выть хочется.

Куда это Семен так торопится без своего крючковатого поводыря?

Я как охотник в ожидании дичи. Только бы не проскрипела паркетина. Почему я, охотник, без ружья? Я удивляюсь своему немому вопросу, но он ведь прозвучал, и этот факт удивляет меня еще раз.

Почему я крадусь к спальне?

Она пуста.

Кухня?

Там – никого.

И вот я у двери ванной… Она открыта настежь, комната полна света, весело журчит вода, наполняя ванну…

Господи, какие же у Семена по-детски счастливые глаза! И как он смешон в расстегнутой настежь рубахе, со спущенными до колен штанами. Он стоит вполоборота, держа в руках брюки и, глядя на меня, виновато улыбается. Есть чему радоваться? А, эти голые белые ягодицы, эти мощные волосатые бедра. Я никогда не видел его увечной ноги…

Может быть, все это сон? Приснится же такое.

А где Настенька?

Он настиг ее, мою козочку, барс, на какой-то ветхой циновке…

Я вижу ее, брошенную, как цветок на асфальте, в распахнутом белом халате, обнаженные ноги, обнаженная грудь, кустик курчавых волос… Ее руки безвольно раскинуты в стороны, головка склонена на бок. Кажется, она спит, но я вижу, как часто бьется жилка на ее шее, как взялась жаром кожа лица, шеи…

Все это не сон, теперь я понимаю.

– Настенька…

У нее нет сил повернуть голову.

– Настенька…

Я повторяю это еще раз, и она с трудом приподнимает веки, приоткрывает глаза и, не поворачивая головы, улыбается мне взглядом.

Ее грудь, два маленьких белых холмика, вдруг вздымается, она делает глубокий вдох и, задержав на секунду дыхание, произносит:

– Ах, Андрей…

И снова закрывает глаза.

Передо мной – воплощенное блаженство. Такого безмятежного счастья никогда прежде не выражало ее лицо, ее тело. Я вижу свою Настеньку, свою милую Настеньку на вершине отрешения. “Ах, Андрей…” – сколько восхитительного упоения в этом звуке.

Кто привел ее в это состояние, утолил ее сладостное вожделение? Семен? Семен! Этот хромой с дергающимся веком, с его медвежьей косолапостью и кабаньим напором… Эта волосатая обезьяна?

Прозрение приходит через секунду, когда Семен, неуклюже хромнув (медведь в лавке), делает попытку выйти из ванной. Оттерев меня плечом, как кузнечика, застегивая на ходу штаны, он выходит, припадая на свою короткую ногу. Вероятно, в поисках палки, он рыскает глазами по комнате и вот натыкается взглядом на меня. Я смотрю в упор, а он едва ли видит меня. Я ему не нужен, ему нужна палка.

Ах, вот она! Притаилась за дверью. Он хватает ее так, словно в ней сосредоточена вся сила земли, которая так необходима ему, чтобы удержаться на ногах. Или все это мои домыслы? Никакая сила ему не нужна. Я знаю, он крепко стоит на земле, а палка – всего лишь предмет обихода, привычное дополнение, придающее его мощному телу устойчивое равновесие на пути к достижению цели. Какую цель преследует он теперь?

Я вижу, как он, задумавшись, почесывает ногтем бровь, тупо смотря перед собой, затем, зачем-то кашлянув, направляется к себе. А я ловлю себя на том, что думаю о нем, как о хозяине (в который раз), хозяине дома, хозяине положения. Но разве к себе он идет?

Он идет в спаленку – святое место в нашем доме, где мы с Настенькой…

Ублюдок!

Скотина, тварь, грязное животное… – вот слова, которые мне хочется бросить ему вслед.

Я жалю его спину ненавидящим взглядом, сжимаю кулаки и молчу. Закрываю глаза и принимаю решение – броситься на него сзади, ухватить за горло и задушить. Хватить утюгом по голове… Всадить в спину нож. Зашевелилась Настенька. Я вижу, как она приподымает головку, и вдруг, видимо, осознав происшедшее, резко садится. Умопомрачение проходит, пелена блажи спадает. Жизнь застает ее сидящей в непристойной позе голой задницей на какой-то циновке…

Наши взгляды встречаются.

Дай мне, Господи, силы ненавидеть ее чуточку меньше.

Ее серые глаза переполнены только виной. Ни страха в них, ни сожаления, ни отчаяния, только вина. И еще они о чем-то кричат, но мир между нами заполнен грустной тишиной, только вода по-прежнему весело льется из крана.

Что теперь?

Настенька встает. Застегивает халат и, воровски зыркнув в зеркало, привычным движением руки поправляет волосы.

Сучка…

Она закрывает кран, и теперь адская тишина воцаряется над ванной, а я переполняюсь каким-то, не знавшим меня прежде, чувством гаденькой ненависти.

Я переступаю порог и беру Настеньку на руки. Я всегда выносил ее на руках из ванной, простоволосую, легкую, влажную… Она всегда звала меня: “Андрей, я готова…” Я спешил к ней, кутал в огромное теплое махровое полотенце и с наслаждением принимал ее готовность в свои объятия.

– Ты готова? – спрашиваю я.

И она цепенеет у меня на руках. Я чувствую, как сжимается ее маленькое тельце, как она тяжелеет, как деревенеют ее нежные руки. Она заглядывает мне в глаза и не верит нашей милой привычке.

Что-то произошло?

Ее подозрения касаются моего голоса, его тона. Вероятно, меня предают руки. В них столько скрытой злости, недружелюбной лицемерной ласки…

Я впервые в жизни по-настоящему обманываю ее, лгу ей в глаза – я улыбаюсь.

И она верит этой улыбке. Ее тельце тает, она прижимается ко мне щекой, щека к щеке.

Господи, какое же это счастье, ощущать легкую тяжесть любимого тельца, тепло ласковых рук на своей шее, жар щеки…

Кажется, нет на свете сил, способных разрушить эту нежность, свитую из двух любящих тел. Какую-то секунду длится замешательство, всего секунду идет внутренняя борьба: что делать, что предпринять? Крепче прижать к себе Настеньку, потереться шершавой щекой, прикоснуться сухими губами к ее влажному лбу и унести в нашу спаленку? Или…

Воспоминание о спаленке, где теперь царствует Семен, придает мне мужества.

Чуть присев, я подбрасываю Настеньку, чтобы она смогла ощутить надежность моих рук и тут же ловлю свою нежную ношу, а она верит моим рукам, их мужеству. Она устраивается на них поудобнее, как птица в гнезде и ослабляет руки на шее. Ей ведь нечего опасаться – никогда прежде я не ронял ее. Ни разу. Разве что шутя. Ронял и тут же подхватывал на лету. Вот и сейчас – я снова легонечко подбрасываю и ловлю, чтобы она на миг могла почувствовать ощущение полета. Вверх – вниз, вверх… Пронося над ванной, я разнимаю руки и она, смеясь, плюхается в воду: бултых! Как это весело, как прекрасно!..

И вот мы снова, как все эти годы – счастливы.

Потом я молю Бога, чтобы все побыстрее кончилось. Моя удавка из двух рук, двух крепких надежных рук на ее шее, руки выпрямлены, как рычаги, а колени упираются в ее грудь! Слышно только, как где-то за моей спиной буранят воду ее ножки, но мне до этого нет дела. Сквозь волнующийся слой воды я вижу ее смертельно испуганные глаза, распахнутый в немом крике рот. Видимо, ей не хватает воздуха.

Как долго держится за жизнь это маленькое тело, дергается в конвульсиях, бьется.

Затем стихает. Сначала обмякают ее пальчики, которыми она отдирала мои кисти от шеи, затем умолкает буран за спиной, вянет и тускнеет взгляд, я вижу это через слой воды.

Только волосы еще живы.

Проходит целая вечность, вода успокаивается, я тоже спокоен: разнимаю тиски своих рук, все еще сидя на корточках, затем неуклюже выбираюсь из ванны. С методичной дотошностью тряпкой вымакиваю воду, чтобы она не просочилась к соседям. Не хватало только всемирного потопа, скандала с соседями.

Вот и порядок.

Я выжимаю тряпку, бросаю на пол и, вымыв руки с мылом, вытираю их чистеньким полотенцем. Готово. Меня так и подмывает посмотреть на Настеньку, задать еще раз свой вопрос, который все это время я мысленно повторяю: “Ты готова?”

Бог с ним, с вопросом. У меня есть еще одно дельце – Семен. Очередь за ним.

Я делаю шаг и теперь слышу, как вода чвакает в кроссовках.

Ружье! Эта мысль пришла мне в голову, когда я смотрел на застегивающего штаны Семена. И вот я снова вооружаюсь ею: ружье! Я купил его сто лет назад и ни разу не выстрелил. Пришла пора.