Читаем без скачивания Она (Новая японская проза) - Каору Такамура

Надо сказать, что в его столе я копалась впервые. Стала выдвигать ящики: ручки, бумага, фотокарточки — все вперемешку. Последний ящик оказался почти пуст. Несколько сложенных вдвое бумажек и больше ничего. Валяются небрежно так, словно кинули их туда и забыли. Смотрю — бланки на международные денежные переводы. Нахлынули воспоминания. Студенткой ездила на весенние каникулы в Париж. Денежки моментально просадила и давай па-пику телеграфировать: «Целую тчк Деньги». Когда вернулась домой, папик с видом обвинителя предъявил мне стопку таких же точно квитанций.

Зачем мне понадобилось рассматривать эти проклятые бумажки? Не иначе бес попутал. Читаю. Соправитель мой Жюли. Получатель — какая-то Харука Фудзита. Парижский адрес. Сумма — триста тысяч иен. Цель пересылки — «деньги на расходы».

Деньги на расходы какой-то бабе за границу? Дата отправления тот самый день, когда я в первый раз приехала к Жюли домой.

У меня прямо в глазах потемнело. Стою и напеваю: «Гуд бай, май лав, гуд бай».

Всего переводов на два с лишним миллиона. Самый ранний отправлен за несколько месяцев до нашего знакомства. Сначала посылал раз в два-три месяца, потом чаще, а последний перевод датирован числом, когда мы с Жюли решили жить вместе.

Все, думаю, приехали.

Поработать в тот день мне так и не удалось. Ладони сделались влажные, перо то и дело из пальцев выскальзывало. Вечером следовало устроить ему допрос с пристрастием. Но сердце сжималось от страха. Ничего себе фокус подкинула мне жизнь.

Жюли вернулся поздно ночью.

— Что это такое? — спросила я, показывая ему квитанции и изображая на лице неопределенную улыбку.

— A-а, это, — смущенно заулыбался он.

— Ага. Это.

Я хотела спросить с металлом в голосе, но не вышло. Дурацкая получалась сцена: ночью, в кухне, суем друг другу какие-то квитки. Хотелось бросить все и убежать.

— Харука-тян[8] — это моя знакомая.

— Подружка, да?

— Да нет. Если ты на секс намекаешь, то ничего такого не было.

— А «расходы на жизнь»?

— Ну как же, раз в бланке есть графа, надо же было что-то написать. Мне на почте сказали, что чаще всего пишут так.

Дальше излагаю своими словами.

С «Харука-тян» Жюли познакомился в баре, который называется «Шалфей». Это такой «голубоватый» притончик, который принадлежит бывшему соученику Жюли. «Я-то сам, — говорит, — не голубой, но ходить туда любил. Много людей искусства, атмосфера такая раскованная». Харука тоже частенько туда наведывалась. У нее было много друзей среди гомиков. Она училась на певицу. На шансонье. Голос у нее, правда, был так себе, не Эдит Пиаф. «Она, — говорит, — любила песни со сложным текстом. Особенно Лео Фере и Сержа Гензбура». Ну вот, а затем, стало быть, наша «Харука-тян» укатила доучиваться в Париж. «Мы с ней, — говорит, — музыку вместе слушали, в театр пару раз сходили, только и всего». А потом Харука начала писать письма, просила денег в долг. Сначала робко, затем осмелела — будто так и надо. Уроки там, в Париже, оказывается, жутко дорогие. За телефон надо заплатить. Костюм для выступлений купить. Долг по квартплате внести, и т. д.

— И ты ей отвалил два с лишним миллиона? — спрашиваю.

— Не отвалил, а одолжил.

— Два миллиона!

— Человек, старый друг на чужбине загибается, а я буду деньги считать?

— Нормальная женщина у мужчин денег не занимает.

— Нормальная-то да…

— Есть родители, родственники, подруги.

— У нее. по-моему, никого нет. Об отце Харука-тян никогда не рассказывала, а мать с каким-то мужиком давно уехала на Кюсю.

Я представила, что у меня нет папика. Мамочка смылась. Что бы я стала делать? Тоже по друзьям побираться? Наверно, Ладно, думаю, допрос окончен.

Прошло несколько дней — без происшествий, Ситуация требовала времени на обдумывание. Из нас двоих роль скандалиста отведена мне. А для вживания в образ нужно время. Три дня я размышляла, могу ли я удовлетвориться таким объяснением. В схватках с папиком мой бойцовский пыл порядком порастратился. Силы поиссякли. Надо было тратить их с умом. Сердце говорило: «Не верь. Врет». Из потайного шкафчика души я выдвинула новый ящичек: ревность. Ревность бывает трех фасонов: «мини», «миди» и «макси». Я решила выбрать «миди». Но пусть не думает, что я ревную.

Выждав три дня, я провела повторный допрос. Результат почти тот же.

Еще через четыре дня повторила. Ответ был почти такой же.

Почти. То есть не совсем. Каждый раз Жюли слегка менял версию, и эта эволюция шипами вонзалась мне в самое сердце.

«Да она просто хорошая знакомая».

«Нет, ну конечно, я к ней очень хорошо отношусь».

«Хотелось поддержать талантливого человека».

Моя ревность из «миди» постепенно переросла в «макси». Потом шлейфом поволоклась по полу. Как говорится, реакция зала стимулировала игру актера.

— Если ты ей посылал деньги из чистой филантропии, то почему перестал, когда мы решили жить вместе?

— Да я не собирался кормить ее всю жизнь. Просто так уж вышло, что одно время я посылал ей деньги каждый месяц. Но она, само собой, жила не только на мои переводы. Харука-тян — гордая.

— Как же она теперь без «расходов на жизнь»? Значит, это я виновата, что человек подыхает с голоду на чужбине?

А сама думаю: ну его к черту. Уеду.

— Да нет. Просто я очень серьезно отношусь к нашей с тобой совместной жизни. Поэтому никаких денег никому больше не шлю.

Взял меня, подлец, за ручку, к сердцу прижимает. А ладошки потные. От вранья потеют.

— Ну как же — хорошая знакомая, талантливый человек. Валяй подкармливай ее дальше. Не буду вам мешать.

И прямым ходом — под родительский кров, даже ничего с собой не взяла.

У папика подскочило давление, вскоре притащился Жюли. Снова те же вопросы, те же ответы. Бойцы выбились из сил.

Для Жюли весь этот скандал был громом среди ясного неба.

Для папика любовной ссорой.

Я же чувствовала себя любознательной мартышкой, очищающей луковицу и льющей горькие слезы.

Новый год все действующие лица встретили в одиночестве. Мы с папиком, правда, под одной крышей, но чуть не загрызли друг друга.

Перед Рождеством я встречалась с мамочкой. Хотелось излить душу кому-нибудь, кроме папика. Когда родительница прибыла на место встречи, я чуть не ахнула: за год она постарела лет на десять. Корни волос, крашенных в каштановый цвет, все сплошь седые. На кофте спереди пятно. Губы намазаны помадой кое-как. Прямо другой человек.

— Ты что, — говорю, — теперь одна живешь?

— Да. А что, сразу заметно?

И в рев. Слезы — как горошины.