Читаем без скачивания Реабилитированный Есенин - Петр Радечко

В книге «Мой век, моя молодость, друзья и подруги» А. Мариенгоф рассказал историю своей любви в четырнадцатилетнем возрасте к гимназистке Лидочке Орнацкой. Встречались они по два раза в неделю. По воскресеньям в театре или на концерте, откуда юный кавалер «провожал Лидочку домой на лихаче», а по субботам – на катке. И если в театре они могли обсуждать происходящее на сцене, что называется на равных, то на катке Лидочка предпочитала танцевать на коньках польку-бабочку в обществе виртуоза на льду Васьки Косоворотова, сына сторожа из Вдовьего Дома.

«Наш Чернопрудский каток, – повествует “романист”, – обнесен высокой снежной стеной. В дни, когда играет большой духовой оркестр под управлением Соловейчика, билет стоит двугривенный. Это большие деньги. На них можно купить груду пирожных в булочной Розанова. Откуда взять такую сумму сыну сторожа из Вдовьего Дома? И вот, рискуя жизнью, мой соперник всякий раз кубарем скатывался по снежной крутой стене. Раз! два! – и на льду. И уже выписывает свои замысловатые кренделя на допотопных снегурочках.

В одну прекрасную субботу я, терзаемый ревностью, говорю своей даме в крохотной горностаевой шапочке («Боже, как она к ней идет!»):

– Взгляните налево, Лидочка.

И показываю ей сына сторожа из Вдовьего Дома в то самое мгновение, когда он скатывается на лед. Собственная спина служит ему салазками. Фуражка слетела.

Желтые вихры, запорошенные снегом, растопорщились, как шерсть на обозленном коте.

– Что это?.. – растерянно шепчет Лидочка.

– Заяц! – отвечаю я с искусственным равнодушием. – Самый обыкновенный чернопрудский заяц. К счастью, уборщик снега не видел, а то бы получил ваш кавалер метлой по шее.

На Лидочку это производит страшное впечатление. Она надувает губы, задирает носик и прекращает всякое знакомство с моим грозным соперником.

– Нет, – говорит она, – этот чернопрудский заяц мне не компания.

Я торжествую победу. И в тот же вечер всю эту историю рассказываю отцу, с которым привык делиться событиями своей жизни. У нас товарищеские отношения.

Отец снимает с носа золотое пенсне, кладет на книгу, закуривает папиросу и, кинув на меня холодный недружелюбный взгляд, говорит негромко:

– Так. Значит, победитель?.. Победитель!.. А чем же это ты одолел своего соперника? А?.. Тем, что у тебя есть двугривенный, чтобы заплатить за билет, а у него – нет?.. Н-да! Ты у меня, как погляжу, герой. Горжусь тобой, Анатолий. Продолжай в том же духе. И из тебя со временем выйдет порядочный сукин сын!!.»

В подобных случаях принято говорить, что отец, как в воду глядел. Ни его строгое осуждение поступка сына, ни пощечина отвергнутого Лидочкой Васьки Косоворотова не смогли в корне изменить злой и коварный характер амбициозного «романиста», его пренебрежительное отношение к людям. Особенно, если это касалось представителей низшего сословия, не его круга, простолюдинов.

Возомнив себя бароном, он абсолютно не знался даже со своим сводным братом Борисом, матерью которого была кухарка и горничная Мариенгофов Настенька.

Не будь у Анатолия крепкой поддержки в правительстве, пришлось бы ему, как сотням тысяч других дворян, бежать за границу, чтобы не попасть под маховик красного террора. Но, чувствуя свою неуязвимость, он надменно бравирует своей буржуазностью, подтрунивает над теми, для кого, по официальной версии, и был совершен в 1917 году октябрьский эксперимент. А среди них и Есенин, и Настенька, которая еще в те годы, когда Анатолий был мальчишкой, приучилась называть его на «Вы». В «Романе с друзьями» есть ее такая фраза: «Вставайте, барин. На урок опоздаете» (Октябрь. 1965. № 10. С. 89).

А как в таком случае должен был чувствовать себя перед этим «барином», уже взрослым и известным, ее сын Борис? Процитируем абзац о встрече братьев из книги «Неизвестный Мариенгоф» (СПб., 1996. С. 171–172). Составителем и автором «Штрихов к портрету А. Б. Мариенгофа» является А. С. Ласкин. В подготовке книги ему оказывал помощь Борис Борисович Мариенгоф).

«Но вот ему неожиданно позвонил брат Борис, родившийся в тот самый месяц, когда отец элегантной походкой отправился под пули. Брат был сводным, значительно его моложе, и, хотя они жили в одном городе, он виделся с ним второй раз. Анатолия Борисовича смущали казенная форма, учеба в морском институте, обилие «белых пятен» в биографии родственника. А тут брат явился словно для прощания – на следующий день он уходил на войну с белофиннами. Невзирая на это, Мариенгоф не изменил тона и встретил Бориса строго отмеренной дозой приветливости. Ему опять что-то мешало, и он не мог избавиться от ощущения опасности. Он даже не выпил тогда с гостем, а это на языке их компании значило, что он не посчитал его человеком своего круга».

Можно себе только представить, что сказал бы по поводу этой встречи их общий покойный отец!

Таким «романист» оставался и до своей смерти. Некоторые авторы предисловий к его книгам пишут, что он был отличным семьянином и хорошим человеком, подкрепляя сказанное всего лишь тем, что он почти сорок лет прожил в браке со своей женой, актрисой Анной Никритиной.

Очень хотелось бы верить на слово этим господам, но… Трудно назвать хорошим семьянином человека, который, по воспоминаниям Августы Миклашевской, в случае поездки в другой город берет билет жене в жесткий вагон, а сам по-барски едет в мягком (Кузнецов, В. Тайна гибели Есенина. С. 283).

В рукописном отделе Российской национальной библиотеки среди иных документов А. Мариенгофа хранится его письмо своей жене Анне Никритиной, в котором есть довольно точно характеризующая его фраза: «Бароном был, бароном и помру…» (ф. 465).

Какой скромник?!! Правда, в стихотворении «Мариенгоф развратничает с вдохновением» он представился уже испанским королем Филиппом Вторым. Случай для России, конечно же, редкий. Обычно подобные ему «больные мальчики» здесь выдают себя за более знаменитого Наполеона.

Не красят дворянина, тем более претендующего на баронский титул, его слова о своей жене из книги «Роман без вранья. Циники. Мой век, моя молодость…» (Л., 1988. С. 445): «Никритина забрюхатела». Написал, как мог бы неграмотный крестьянин сказать о корове или кобыле. И далее: «Изадора Дункан при каждой встрече нежно гладила Никритину по брюшку» (с. 446).

А вот «нежные колыбельные» вирши этого «заботливого папаши», посвященные единственному и, как утверждают многие исследователи, горячо любимому сыну Кириллу:

Прощай стихиИ вдохновенью крышка!Сейчас каналья заорет.

Более теплые строки, посвященные сыну, поэтические и прозаические, появились у Мариенгофа только после того, как Кирилл добровольно навсегда от него ушел (считая, что подражает Есенину) в свои 16 лет. Согласитесь, что этот решительный шаг сына-самоубийцы не делает чести отцу.

А вот свидетельство писателя Давида Шраера-Петрова из «Романа с участием автора «Друзья и тени» (Liberty pyblishing House. New York, 1989. р. 236) о том, как в июне 1960 года его, начинающего поэта, принял Мариенгоф в своем номере в Доме творчества писателей в Комарово, под Ленинградом:

«Вы к Анатолию Борисовичу? – приветливо улыбнулась Некритина (правильно Никритина. – П. Р.), сразу же догадавшись о намерениях молодого человека, нерешительно взиравшего на мэтра, который нежился на кушетке.

– Я хотел бы стихи показать.

– Прекрасно! Поближе, поближе ко мне, юноша, – отозвался возлежащий Мариенгоф. Он в точности воспроизводил позу древнеримского патриция».

Да, согласимся, что у 63-летнего человека болели ноги. Но ведь сидеть при такой хвори вполне можно. Тем более что несколькими минутами раньше автор романа видел его в кабинете администратора. И оттуда спесивый мэтр пришел без посторонней помощи на своих ногах.

Все дело в том, что именно лежа можно так наглядно демонстрировать «позу древнеримского патриция», как это любила делать Айседора Дункан. Но перед ней, перед ее талантом склоняли головы правители, широкоизвестные деятели искусства, миллионеры. Кроме того, она – женщина. А здесь?! – Здесь бывший полузабытый имажинист Мариенгоф, которого в шестидесятые годы знали лишь как друга Сергея Есенина, но, привыкший бахвалиться своим мнимым баронским происхождением, «ложится в позу» в присутствии робкого начинающего армейского поэта. Стыд и срам!

С Сергеем Есениным Мариенгофу, безусловно, приходилось считаться. И не только при первых встречах, но и потом, когда узнал истинные корни его генеалогического древа. Никуда не денешься – талант. Притом большой. Хотя и себя этот пензюк считал не менее одаренным. Потому и держался с ним на равных. Сам же тайно надеялся, что вот пообщается близко с Есениным год-два и затмит его своим «бессмертным творчеством».

Пока же надо побыть у старшего товарища, что называется, под крылышком. За это время публика привыкнет к тому, что фамилия «Мариенгоф» постоянно звучит рядом с Есенинской. А затем несложно будет поменять их местами.