Читаем без скачивания Акула пера в СССР - Евгений Адгурович Капба

Минут за тридцать я добрался из Слободки до центра Дубровицы, миновал злосчастные Дом культуры и Дом быта, прошел мимо почты и «Детского мира», полюбовался на рисованную рекламу кинотеатра «Беларусь». Судя по ней — зрителю предлагался некий отечественный фильм «Безымянная звезда» — никогда про такой не слышал. И что-то индийское — но на следующей неделе.

Памятник готической архитектуры конца девятнадцатого века — Свято-Троицкий костел — был кастрирован. У него снесли колокольню, на окно-розу поместили вывеску «ПИВБАР», около главных ворот поставили похабную мусорницу из опиленного газового баллона. Продавать пиво в костёле — это верх цинизма.

Через пару десятков метров от бывшего костела — мясной павильон и краеведческий музей, который был пристроен к старому зданию православного Успенского собора. Меня как громом ударило, когда я увидел, в каком состоянии находится это некогда монументальное здание… Фасад музея, выкрашенный в бордовый цвет, с белыми колоннами, был лишь ширмой, за которой скрывались развалины. На старинных, толстых стенах произрастала зеленая поросль, ясени и березки пытались молодыми своими корнями раздробить столетнюю кладку… Огромная территория в центре города превратилась в дебри.

Я перемахнул через забор в два движения и остановился, разглядывая то, что в прошлом и будущем было и будет самым величественным памятником церковной архитектуры на десятки километров окрест. До войны большевики устроили тут Дом культуры, потом — планетарий. После войны — возвели пристройку и сделали музей, а основное здание забросили…

Восстанавливали его в двухтысячных обычные верующие мужики-дубровчане, которые в один день пришли сюда, в эти заросли с лопатами и топорами и вырубили всё, и убрали весь хлам, расчистили завалы и поставили вопрос ребром: собор надо отстроить заново! Мне тогда было лет десять, и я лично таскал кирпичи и землю, и чистил картошку для рабочих… Нас с пацанами было не выгнать со стройплощадки. Видеть, как на твоих глазах огромный храм обретает вторую жизнь, расцветает золотом куполов, покрывается росписями, и знать, что в это вложена и часть твоего труда — это было непередаваемо.

И вот теперь — снова развалины. И в ближайшие тридцать-сорок лет нет никаких шансов на то, что ситуация изменится. Это меня всегда удивляло — способность человеческого взгляда замыливаться. Вот, за забором — площадь, памятник Ленина, туда молодожены приходят с цветами каждую субботу, а стоит повернуть голову — и можно увидеть разгромленный храм, и молодые деревца, вцепившиеся в стены корнями.

Не поворачивают. Не видят.

В общем, вместо того, чтобы рефлексировать и переживать о судьбе наших с Тасей отношений, я здорово разозлился. Сходил в церковь, называется! Ну ничего, я еще поставлю тут всех на уши! И начну, пожалуй, с краеведческого музея. Ишь, расслабились — у них тут вторая Хатынь в районе, Машеров готов выделять силы и средства на увековечивание памяти жертв нацизма, а они и не думают родной Дубровице оформлять такой жирный туристический маршрут!

Так что я ринулся в музей весьма решительно. И сразу же столкнулся с суровой действительностью в виде одного-единственного смотрителя:

— Шоб кто-то тут был — так нет никого, товарищ Белозор. Все научные сотрудники таки имеют дела дома! Приходите завтра и не делайте мне сердце, — сказала тетя с большим носом, едва отрываясь от вязания.

С посетителями в воскресенье, видимо, было негусто.

— А я приду! — сказал я. — Так и передайте директору: Белозор из «Маяка» будет с ним про Деражню разговаривать. И настроен весьма решительно.

— Пфуй! — сказала мадам. — Таки пойдите и решительно киньтесь головой в навоз, товарищ Белозор.

— Что? — удивился я.

— Ничего-ничего. Будьте здоровенький, растите большой, говорю.

Вот же!

* * *

Дубровица была на тридцать или сорок процентов еврейским городом. Даже ужасы Великой Отечественной не изменили этого факта, хотя убито было несколько тысяч мужчин, женщин и детей еврейской национальности. Массово уезжать стали только в конце восьмидесятых — начале девяностых. Честно говоря, это заставляло задуматься.

Одним из представителей племени Сиона был корявщик Хаим. И корявщик — это не ругательство.

— Бабы! — кричал он гнусаво. — Корявки!

Корявщик — это старьевщик. Он собирал всякое тряпье и старье — корявки, и сдавал в пункты приема. Иногда ему попадались интересные вещицы и он ими приторговывал.

— Бабы! Корявки! — это совсем не то, что хочется услышать в девять утра в воскресенье.

— Сам ты корявка, Хаимка! — высовывались из окон хозяйки. — Ты б к обеду лучше прикатывался, мы бы тебе того-сего насобирали…

— К обеду я пойду к уважаемым людям, на улицу Розочки Люксембург, и там у них такие корявки, шо пальчики оближешь, а не тот хлам и позор, шо можно насобирать на вашей Слободке… — бурчал он, подгоняя несчастную лошаденку, впряженную в тележку со старьем.

Бабы возмущенно охали и ахали. С улицей имени Розы Люксембург у Слободки была давняя конкуренция за звание самых отдаленных от центра города пердей, самого дикого дубровицкого захолустья. То есть они-то говорили о «чистом воздухе и приличных людях», но сути это не меняло.

— Дядь Хаим, — сказал я, догоняя его и хлопая по плечу: — Если поможете мне разгрузить чердак — у вас будет столько корявок, что и на Розу Люксембург вам будет наплевать, и на Клару Цеткин!

— Ой-вей, зачем вы так говорите за Кларочку? Но вы даже можете на нее сами плюнуть, если вот этот экипаж заполнится хотя бы до половины! — от моего хлопка с его лапсердака поднялась целая куча пыли, так что старый еврей принялся чихать, блаженно жмурясь.

— Целиком, и с горкой, дядь Хаим.

— А если с горкой — то я тебя поцелую, хоть ты мне и не племянник, мишигине копф… Давай таки пойдем и посмотрим глазами на твой чердак!

Я знал о чем говорил. Как многие старые люди, мама Геры Белозора была ужасной барахольщицей. Наслоилась и нищета военных годов — любая тряпка и любая тарелка могли пригодиться в хозяйстве! В общем, там, кажется, было полтонны разной хрени, копаться в которой я не собирался.

Лошадка брела по улице, поднимая песчаные облачка своими копытами, Хаим шаркал рядом. Ася и Вася увидели нас издали, они копошились в песочнице с посудками и лопатками, которые купила им Пантелевна.

— Гера, Гера! — запрыгала Василиса.

— Ласядка! — захлопала в ладоши Аська. — Хацю ласядку!

— О, лэхаим, детки! — расцвел корявщик Хаим.

— Идите сюда, дядя Хаим вас покатает! — крикнул я. — Да, дядь Хаим?

— И покатаю и дам еще вот… Есть у меня тут цукер, такой цукер шо пальчики оближешь… — он принялся копошиться