Читаем без скачивания Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую - Тамара Лихоталь

Воевода с утра пораньше пьян, шумит, нагоняет страх на боярских отроков. Отдает повеленья одно нелепей другого.

Воины сойдутся на досуге и давай байки про своего воеводу баить. Всегда найдется среди добрых людей весёлый человек. Прокашляется и начнет: «А наш-то Кособрюхий что учудил…» Хорошо хоть на язык запрета нету. Может, и есть запрет, только язык — он без костей, что хочет, то и мелет. А люди послушают, потешатся — вроде и на душе легче, и время быстрей идёт.

А иной раз, пока варится похлебка и томит мясной дух, вызывая нетерпение, заведёт кто-нибудь речь про Владимировы пиры. Правда ли, нет ли — сказывают, каждую неделю на просторном княжеском дворе накрывают столы с яствами и питьем. Боярин ли, купец ли, смерд — входи, садись, наливай чарку мёду, ешь досыта. А ещё, говорят, велел князюшка выковать ложки из серебра, чтоб ел народ не деревянными, из чурки-палки вырезанными, а серебряными ложками, для здоровья полезными. И не жаль ему серебра. Сам сказал: «Серебром и златом не добуду дружины. Зато с дружиной добуду серебро и злато». Это верно. За серебро и злато только варяга нанять можно. А что варяг — он чужак, находник. И не болит у него душа за Русь.

Старик — голова редькой, помешивая варево, размышляет сам с собой, не одобряя молодежь. В старину крепче были, строже. Пиры у них на уме. А вот отец Владимира князь Святослав даже котла с собой не возил. Ел конину или зверину — что придется. Пек на угольях у походного костра, тонко изрезав ножом. И шатра не возил. Спал на земле, положив под голову седло. А воин был знатный! Наперед сообщал врагу: «Иду на вы!» И побеждал. По всей Волге поил коней и Переяславец-на-Дунае считал серединой своей земли. А этим подавай, вишь ли, серебряные ложки!

Впрочем, воины неплохо хлебали варево и деревянными. Илья пронес над хлебом, чтобы не пролить, последнюю ложку, не спеша дожевал кусок. Чернявый, похожий на угрина Годин ворчал сиплым от простуды голосом, шаря по дну в поисках мяса. Вчера только, кажется, пригнали скот. Не успели освежевать, первым делом срезали холки — боярину в поварницу. Ну, ладно, боярин — ему и кусок помягче. Доезжачим — по ноге. Тоже есть хотят. Гостям торговым — заплатят, сколько ни запроси. Один утянет, другой отщипнет. А ты хоть днище в котле выскреби — ничего не наскребешь. Самый молодой из воинов Данилка Ловчанин грыз ещё горячую, с хрящами белую кость такими же белыми ровными зубами. Рос Данилка в дремучих Древлянских лесах и со своей повадкой зверолова был незаменим, когда надо было выследить врага, подобраться неприметно, неслышно. Сначала, правда, лесовик древлянский, он робел степи, но быстро обвыкся. И вскоре уже не хуже печенега мог бесследно ползти змеей или, замерев, слиться с приподнявшим горб бугром, с безлистым сухим кусточком или петушиным хвостом жесткой степной травы. Становился незрим в открытом поле, словно носил на русой выгоревшей голове шапку-невидимку. За охотничью сноровку и прозвали его Ловчанином. И теперь он так же споро, как делал любое дело, грыз кость, высасывая еще незастывший мозг. Годин, у которого ныли застуженные зубы, завистливо скосил на Данилку глаза, швырнул ложку. Это ж надо волчьи Данилкины зубы иметь — такие мослы глодать. Чтоб его самого шакалы глодали.

Ждан поднял голову, посмотрел на небо: «Голуби!» Годин тоже вскинул голову. Голуби кружили стаей, серебрясь в солнечных лучах, Ждан сказал:

— Голуби — птица домашняя, к человеку жмутся. Уже и тут обжились. Значит, будет город. — Добавил мечтательно: — У меня дома тоже голубятня…

Годин ответил мирно:

— Голуби — это хорошо. Только дом надобен. Будет дом, тоже заведу голубей…

После обеда отдыхали. Кто сны опять досматривал, кто так сидел. Илюша снова взялся за свою рубашку.

…А я сейчас расскажу вам о том, что случилось с Илюшей, когда уехал он из Карачарова. Об этом он никому не рассказывал — ни новгородскому плотнику Ждану, ни чернявому Годину, ни молодому Данилке Ловчанину. И не потому, что хотел что-либо утаить от товарищей. А просто больно и горько было ему вспоминать.

Снег ещё скрипуч.Снег ещё сыпуч.Солнце — на лето, зима — на мороз.Толст и крепок лед-синец.Светел месяц-просинец.

Сгинули тучи. Ясень до слепоты. Тишь до немоты. А свет все прибывает, льется через край. Горят золотом ледяные свечи сосен, сияют серебром заиндевелые березы. Только вороньи гнезда черны и лохматы. Летят вороны тучей — разлетаются парами.

Весел конь, и всадник не скучен. Не успело село Карачарово за лесом скрыться, забыл Илюшенька про дом родной, про избу родительскую, где столько лет, сиднем сидел. Забыл, как отец его Иван, горбясь у голых дубков, смахнул слезу на хвост коню, как мать его Порфинья руки чёрные вслед тянула. Конь резко несёт седока.

Хоть и пряма дорога прямоезжая, да, видать, тоже неблизкая. День сменился ночью, ночь — днём, а Илья всё ехал и ехал. Ночевал где придётся. Хорошо, если попадалось придорожное село. Коня — в хлевушок, сам — в избу попросится. Хозяева глядели поначалу с опаской, но пускали. Места не пролежит. Тепла с собой в седле не увезёт. А глядишь, и расскажет едущий издали — как люди на свете живут. Только сел при дороге встречалось мало. Всё больше в глубине таились. У дороги оно веселей, но и опаснее. Места кругом тихие, чащобные, болотистые. Отыщет смерд клочок земли посуше, срубит избу. Рядом другой приткнется. Вот и село.

Утром, собираясь в путь, расспрашивал Илья, как дальше ехать. Недаром говорят, язык до Киева доведет. Указывая всаднику путь, спрашивали добрые люди: зачем он едет, куда торопится. Илья не таился, охотно отвечал. Так, мол, и так, собрался к самому князю Владимиру. Службу служить, землю Русскую от врагов оборонять, защищать малых и слабых. Слушали люди, задумчиво кивали головами: «Бог тебе в помощь! Ох, как надо оборонять Русь от недругов поганых, а уж про малых и слабых — что и говорить. Кто за них заступится? Кто посильней — готовы с убогого платье совлачить, жита лишить его. Езжай, сынок! Счастливого пути! А светлый князь Владимир, говорят, кличет на службу добрых молодцев. А палаты, говорят, у князя златоверхие. А столы в тех палатах широкие. А питья-еды там наставлено… Езжай. Счастливого пути, сынок! Так и держи на по солнышку!»

Однажды наехал Илья на село… Хоть и рано было на ночлег проситься, но жаль мимо ехать. Больно село хорошо! С одной стороны — дубрава, с другой — бор. Между ними — пашни. А хлева для скота какие! Высокие, тесовые. За тыном — коровы сытые, тяжелые. А где же избы людские? Избы открылись внезапно в логу. Доехал Илья до крайней. Подивился: до чего неказиста. Хуже хлева. И другая не лучше. Делать нечего. Постучал. Высунулся хозяин, затряс седой бородой, руками замахал — ступай, мол, своей дорогой. Поехал Илья дальше. Опять незадача. Хозяин хмурый, будто сонный. Ни «да» ни «нет» не сказал. Мол, поступай как знаешь. Только меня потом не вини. Не любят, видно, тут гостей.