Читаем без скачивания По ту сторону Вселенной - Александр Плонский

Старик преобразился. Его сухонькая фигура приобрела былую осанку, глаза прояснились. Мыслил он по-прежнему остро и въедливо, то и дело ставя в тупик своих высокообразованных коллег, которых продолжал считать учениками и независимо от возраста называл не иначе как юношами.

Мозговой центр разрабатывал альтернативный вариант помощи гемянам, в основу которого была положена идея мыслепортации, высказанная Боргом при его первой встрече со Стромом и Игиным. Казавшаяся вначале абсурдной, она увлекла ученых-утопийцев, послужила поводом для яростных дискуссий и вот теперь претендовала на практическое воплощение.

Сам Борг не участвовал в спорах. Он лишь хмурил кудлатые брови, когда кто-либо подвергал идею нападкам, или одобрительно сверкал глазами, шепча себе под нос:

- Браво, юноша! Вот это по-моему... мгм...

Но когда, запутавшись в аргументах, спорщики обращались к его авторитету, Борг несколькими фразами, иногда серьезными, чаще насмешливыми, вносил в предмет спора абсолютную ясность.

Пришел день, и дискуссии иссякли, теория приобрела законченность, и встал вопрос о решающем эксперименте. Его главная участница была давно уже определена, хотя пока еще не догадывалась об уготовленной ей роли. Посвящать ее в задуманное мозговым центром рискованное предприятие не спешили, потому что знали: ради спасения людей Джонамо не пожалеет жизни. К тому же обсуждать столь важный вопрос по радио считали неудобным.

Наконец Борг начал проявлять нетерпение.

- Вам нужно лететь на Мир, - торопил он Строма.

- Пусть летит кто-нибудь другой.

- У всех нас есть мгм... амбиции. Подымитесь над ними, говорю я вам!

- При чем здесь амбиции? - возмущался футуролог, однако в душе сознавал, что старик прав.

Стром никак не мог преодолеть психологический барьер: он до сих пор испытывал болезненное чувство, вспоминая о том, что пережил на Мире. Рассудок убеждал, что времена изменились, его теория восторжествовала и ему воздадут по заслугам, но стыд за себя, за свое поведение в разговоре с Председателем оказался сильнее.

Лететь на Мир неожиданно вызвался Игин.

- Соскучился, сил моих нет, - багровея от смущения, признался он Строму.

Последние месяцы Игин буквально расцвел. Работа в Совете специалистов увлекла его. Пожалуй, ее масштабы были внушительнее, чем на Мире, где он отвечал за единственный, пусть и очень важный, индустриал.

Здесь же предстояло создать промышленный потенциал целой планеты!

В этом деле нашлось немало знающих и энергичных помощников. Игин диву давался, каких резервов, ничуть не жалеючи, лишил себя Мир. Почему человек оказался там в каком-то ущербном, зависимом положении? Казалось бы, все делалось для его блага, он был центром вращения многочисленных колесиков, каждое из которых служило ему верой и правдой, однако сооруженный им механизм связал своего создателя по рукам и ногам, подчинил собственному ритму, отбил вкус к инициативе.

И вот Мир вслед за Утопией выходит из оцепенения, и сердце Игина рвется к нему, встающему с сонного ложа...

- Смотрите, не останьтесь там, - с ревнивой подозрительностью предупредил Стром. - Это было бы предательством по отношению к Утопии, ко всем нам!

- Сто лет мечтал остаться! - вознегодовал Игин, еще более багровея при мысли, что футуролог распознал самое заветное его желание.

Игин улетел с первым же звездолетом, замучив напоследок помощников множеством инструкций и сам получив не меньше от мозгового центра.

20

Возрождение

На фоне громадного, сияющего черным лаком рояля Тикет казался мотыльком, порхающим по клавишам. Ноги в репленовых рейтузах не доставали до педалей.

- Не тряси рукой, - терпеливо повторяла Джонамо. - И не прогибай пальцы. Ладонь должна быть такой, будто ты держишь мячик. Вот, смотри...

- Надоело играть гаммы! - взмолился Тикет. - Меня заставляете, а сами никогда...

- Ты ошибаешься. Когда я училась, то играла гаммы и этюды целыми днями. Без этого невозможно развить технику.

- Я не понял, что развить?

- Технику игры. Ты ведь мечтаешь стать музыкантом, правда?

- Конечно, мечтаю. Я же сам пришел, после того как мы с Бангом... Ну, вы знаете, о чем я говорю.

- У тебя отличные способности. Талант... А вот у Банга, к сожалению, не оказалось музыкального слуха. Жаль, он славный мальчик.

- Он будет звездолетчиком, не верите?

- Верю, - улыбнулась Джонамо. - Только сначала вам обоим надо вырасти. А пока... помнишь наше условие?

- Помню. Стараться и... как это?

- Совершенствоваться.

- Я стараюсь... - вздохнул Тикет. - Но почему-то не получается...

- Обязательно получится. Нужно лишь работать. Много и упорно.

Джонамо переживала, что ей пришлось отказать Бангу. Она считала, что каждый, независимо от степени таланта, имеет право заниматься музыкой, хотя бы для себя, для удовлетворения душевной потребности, самосовершенствования. И так будет. Но пока приходится отбирать самых одаренных учеников, иначе ей не справиться с первоочередной задачей.

Теперь у нее не было недостатка в последователях. Они горячо пропагандировали ее искусство, которое было адресовано не интеллектуалам от музыки, не гурманам, смакующим изысканные созвучия, а всем людям и преследовало благородную цель: привить им всеобщую любовь к прекрасному, взломать состояние сытого довольства, вернуть интерес к переменам, жажду свершений.

Но искусство не может быть односторонним. И как бы ни была хороша музыка, она не в состоянии заполнить эстетический вакуум. И вот - впервые за много лет! - появились поэты. Взяли давно забытые кисти художники.

Еще недавно поэзию считали чей-то вроде извращения: зачем втискивать живую речь в искусственные рамки, рифмовать ее? Разве в жизни кто-нибудь говорит стихами?!

Люди не понимали, что поэзия - это не размеры и не рифмы, а умение выразить словами движения души, недоступные даже для самых чувствительных электронных датчиков. Сущность поэзии подменяли ее внешней стороной...

А живопись вообще представлялась воплощенной нелепицей. Какой смысл малевать увиденное со свойственной человеческому восприятию приблизительностью, если существуют абсолютные способы запечатлеть действительность, и не на плоскости, а в объеме, и не с помощью нестойких красок, а посредством цифрового кода в памяти компьютеров, с гарантированным сохранением неискаженной цветовой гаммы!

Так рассуждали рациональные современники Джонамо, пока она не взорвала своим поразительным искусством, казалось бы, несокрушимую цитадель их представлений. И, как часто бывает, обращенные в новую для них веру, они стали ее апологетами.

На Мире началась эпоха Возрождения, и ее первозвестницей была Джонамо.