Читаем без скачивания Простофиля Вильсон - Марк Твен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Том рассчитался с кредиторами и решил не отступать от своего прежнего решения, дабы не рисковать больше дядюшкиным наследством. После уплаты долгов у него осталось еще триста долларов. По плану, начертанному Рокси, ему следовало их спрятать и каждый месяц добавлять к ним половину своего содержания — ту часть, которая причиталась ей. Через год на эти деньги можно будет выкупить ее из рабства.
С неделю он плохо спал, ибо злодейский поступок, совершенный им по отношению к доверчивой матери, заставил заговорить остатки его совести. Но мало-помалу голос совести умолк, и Том опять мог спать блаженным сном, как все преступники.
Пароход, на котором плантатор увозил Рокси, отчалил из Сент-Луиса в четыре часа дня. Стоя на нижней палубе, Рокси сквозь слезы смотрела на Тома, пока он не потерялся в толпе на берегу, затем она отошла от перил и, сев на бухту каната, проплакала до поздней ночи. И только тогда встала и отправилась в смрадный трюм, но заснуть под грохот машин ей так и не удалось. В глубокой печали лежала она на койке и ждала, когда наконец наступит утро.
Обманщики думали: «Она не догадается! Поверит, что плывет вверх по реке». Это она-то, проплававшая столько лет по Миссисипи! Едва рассвело, Рокси опять пробралась на палубу и снова присела на канат. По пути попадалось много коряг, торчавших из воды, и бурлившая вокруг них вода ясно показывала направление течения, так что нетрудно было сообразить, в какую сторону идет пароход, но мысли Рокси были далеко, и она ничего не замечала. Вдруг особенно громкий плеск вывел ее из оцепенения; Рокси подняла голову, наметанным глазом посмотрела на реку… и поняла все. С минуту она не отрывала от воды окаменевшего взгляда. Потом уронила голову на грудь и со стоном прошептала:
— О господи, смилуйся надо мной, несчастной грешницей! Меня продали в низовья реки!
Глава XVII
Страшное пророчество судьбы
Даже слава может быть чрезмерна. Попав в Рим, вначале ужасно сожалеешь, что Микеланджело умер, но потом начинаешь жалеть, что сам не имел удовольствия это видеть.
Календарь Простофили ВильсонаЧетвертое июля{12}. Статистика показывает, что в этот день Америка теряет больше дураков, чем во все остальные 364 дня вместе взятые. Однако количество дураков, остающихся в запасе, убеждает нас, что одного Четвертого июля в году теперь уже недостаточно: страна-то ведь выросла!
Календарь Простофили ВильсонаТомительно тянулось лето. И вот наконец началась избирательная кампания, — началась довольно оживленно и с каждым днем становилась все более бурной. Братья-близнецы ушли в нее с головой — для них это был вопрос самолюбия. Их слава, столь громкая вначале, скоро пошатнулась, — главным образом потому, что была чрезмерно раздута, и это повлекло за собой естественную реакцию. К тому же повсюду усердно шушукались о том, что странно, как это до сих пор не нашелся их замечательный кинжал, если он был таким драгоценным и, кстати, если он вообще существовал. При этом обыватели толкали друг друга локтями, хихикали и подмигивали, что всегда производит должное впечатление. Близнецы сознавали, что успех на выборах поднимет их репутацию, но если их постигнет поражение, все тогда пропадет. Вот почему они старались изо всех сил, хотя, конечно, уступали в этом судье Дрисколлу и Тому, которые делали все от них зависящее, чтобы подорвать шансы Луиджи и Анджело в последний период избирательной кампании. Эти два месяца Том вел себя до такой степени безупречно, что дядюшка не только доверял ему деньги, с помощью которых практиковалось воздействие на избирателей, но даже позволил племяннику собственноручно доставать эти деньги из несгораемого шкафа, стоявшего в маленькой гостиной.
Заключительную предвыборную речь произнес судья Дрисколл. Она была направлена против обоих иностранцев и сыграла роковую роль. Судья поливал их ядом насмешек, то и дело заставляя участников митинга хохотать и аплодировать. Он с издевкой называл близнецов авантюристами, шарлатанами, бродячими комедиантами, экспонатами из грошового паноптикума; перечислял с безграничным презрением их пышные титулы, утверждал, что они — базарные цирюльники, загримированные под аристократов, уличные продавцы орехов, нарядившиеся джентльменами, бродячие шарманщики, потерявшие где-то своего третьего брата — ученую обезьяну. Наконец судья Дрисколл умолк и выжидательно обвел глазами публику и, лишь когда в зале наступила полная напряженная тишина, нанес свой сокрушительный удар, — нанес его с ледяным спокойствием, с точным расчетом на эффект.
— Обещание награды за похищенный кинжал, — веско, многозначительно проговорил он, — это чистейший вздор и надувательство! Обладатель кинжала знает сам, где его найти, в любой момент, когда ему понадобится кого-нибудь убить.
Затем мистер Дрисколл сошел с трибуны, и аудитория, вопреки обыкновению, проводила его не аплодисментами, не выкриками партийных лозунгов, а недоуменной глубокой тишиной.
Загадочная фраза облетела весь город и произвела невероятную сенсацию. Все недоумевали: «Что хотел сказать судья?»
Все задавали друг другу этот вопрос, но не получали на него ответа, ибо судья ограничился лишь намеком, ничего, однако, не объяснив; а когда обращались к его племяннику, тот отвечал, что понятия не имеет о том, что хотел сказать дядюшка. Вильсон же, когда его спрашивали, отвечал вопросом на вопрос: «А вы сами что думаете насчет этого?»
Избранным на пост мэра Пристани Доусона оказался Вильсон. Братья-близнецы потерпели поражение, жесточайшее поражение, и все друзья и знакомые отвернулись от них. Том уехал в Сент-Луис совершенно счастливый.
Пристань Доусона получила на недельку передышку, в которой сейчас очень нуждалась. Но город ждал чего-то, в воздухе пахло событиями. От напряженной предвыборной деятельности судья Дрисколл даже слег, но ходили слухи, что, как только он поправится, граф Луиджи вызовет его на дуэль.
Братья-близнецы отрешились от общества и в полном уединении переживали свой позор. Они избегали людей и выходили на прогулку только поздно вечером, когда на улицах не было ни души.
Глава XVIII
Роксана приказывает
Благодарность и предательство — это по сути дела начало и конец одной процессии, Когда прошел оркестр и пышно разодетые важные лица, дальше уже не стоит смотреть.
Календарь Простофили ВильсонаДень Благодарения. Сегодня все возносят чистосердечные и смиренные хвалы богу, — все, кроме индюков. На островах Фиджи не едят индюков, там едят водопроводчиков. Но кто мы с вами такие, чтобы поносить обычаи Фиджи?
Календарь Простофили ВильсонаВ пятницу после выборов целый день лил дождь. Лил как из ведра, не переставая, точно собираясь добела отмыть прокопченный город Сент-Луис, — но, конечно, старался зря. Около полуночи Том Дрисколл возвращался под проливным дождем в пансион, где он жил. Не успел он закрыть зонт и ступить в прихожую, как следом за ним вошел какой-то человек, по-видимому тоже квартирант, и, закрыв дверь, стал подниматься позади Тома по лестнице. В темноте Том нащупал свою дверь, вошел к себе и зажег газовый рожок; потом, насвистывая, повернулся — и вдруг заметил, что незнакомец тоже неслышно скользнул в комнату и, стоя спиной к нему, запирает дверь. Свист замер на губах Тома, ему стало не по себе. Неизвестный обернулся, и Том увидел промокшее до нитки тряпье и черное лицо под поношенной шляпой с широкими полями. Ему стало страшно. Он хотел крикнуть: «Вон отсюда!», но слова застряли у него в горле. И тогда незнакомец заговорил первым. Он сказал шепотом:
— Тише! Это я — твоя мать!
Том повалился на стул и, еле ворочая языком, забормотал:
— Я виноват, я поступил дурно, я знаю, но я хотел тебе добра, ей-богу правда!
С минуту Роксана стояла, безмолвно глядя на него, а он корчился от стыда и бормотал бессвязные слова, то обвиняя себя, то делая жалкие попытки объяснить и оправдать свое преступление. Потом Роксана опустилась на стул, сняла шляпу, и пряди длинных каштановых волос рассыпались у нее по плечам.
— Если я еще не поседела, так не тебе должна говорить за это спасибо, — печально промолвила она, глянув на свои волосы.
— Я знаю! Я подлец! Но клянусь, я хотел тебе добра, клянусь!
Рокси начала тихо плакать, потом, всхлипывая, сквозь слезы заговорила. Слова ее звучали скорее жалобно, чем гневно:
— Продал человека в низовья реки — в низовья реки, и еще говорит, что это ради его добра! Да я бы с собакой так не поступила! Ох, устала я, измучилась, даже злость и та куда-то пропала; прежде, бывало, спуску не дам, если кто посмеет меня обругать или обидеть. А теперь словно какая-то другая стала. Где уж мне теперь бунтовать, когда я столько выстрадала! Сидеть да горько плакать — вот и все, что мне осталось!
