Читаем без скачивания Солдатами не рождаются - Константин Симонов

– Ладно, – сказал Серпилин. – Этого я, конечно, не забыл и не забуду, а просто как-то не привык так называть военнослужащих.

И он улыбнулся своей доброй, знакомой ей улыбкой, и она подумала, что он остался таким же хорошим человеком, каким был. А он, глядя на ее осунувшееся лицо, подумал, что хотя она сама и легко говорит о своем ранении, но ранение это, наверное, было тяжелое, да и в госпиталях харчи оставляют желать лучшего.

– Так куда же вы идете?

Они оба отошли от края тротуара и теперь стояли у стены Малого театра, возле заложенного мешками и забитого досками памятника Островскому.

– Домой. Я после госпиталя у одной госпитальной нянечки живу. Она меня пригласила пожить, пока я в Москве.

– А откуда шли?

Она кивнула в сторону Большого театра.

– В театр хотела попасть.

– И что же?

– Мне сказали, что сегодня Уланова танцует: «Лебединое озеро». Я думала, хоть какой-нибудь билетик выпрошу, всего-то один! Сказали, чтобы даже и не думала.

– Вот чем, значит, вы расстроены, – сказал Серпилин.

– Это я была расстроена, теперь я не расстроена. Я знаете как рада, что вас встретила!

– Я тоже рад, – сказал Серпилин. – Чего уж лучше – вдруг в Москве, как снег на голову, наша маленькая докторша. Мы вас так за глаза звали. Знали вы это?

– Знала.

– А как мы там, в окружении, вас любили и мужикам в пример ставили, знали вы это, понимали?

– Вот я сейчас как зареву, – сдавленным голосом сказала она, и глаза у нее заблестели. – Замолчите, пожалуйста.

– Ничего вы не знали и не понимали, – сказал он. – И ничего вы не заревете сейчас, потому что не с чего вам реветь, остались живой и здоровой. И до конца войны еще доживете, и счастье у вас еще будет целыми охапками. Я бы, по крайней мере, если б меня спросили, сколько вот ей счастья не жалко дать, сказал бы: для этой мне ничего не жалко! За такую бы охапку проголосовал!

Он широко раскинул свои длинные руки.

– Видите, какую, а вы реветь вздумали!

– А я уже не реву, – сказала она, вытирая перчаткой глаза.

– Значит, хотела попасть в Большой театр и не попала? Пойдем, может, вместе билет достанем.

Он сказал «билет», но ей послышалось «билеты», и она, подумав, что он тоже пойдет с ней в театр, обрадовалась этому даже больше, чем тому, что он достанет билеты, потому что ей хотелось еще очень многое рассказать ему и расспросить про него самого. А здесь, на улице, было уже неудобно его задерживать, и она только что перед этим решила, что ей пора прощаться и уходить.

«Скажи пожалуйста, не могут найти ей билета! – думал он, шагая рядом с нею к Большому театру. – Ей ни для кого и ничего не было жаль там, в окружении, где иногда всю волю в кулак надо собрать, чтобы не превратиться из человека в животное, а им здесь жаль для нее билета! Для какой-нибудь крашеной фри им не жаль, для какого-нибудь завмага водочного им не жаль, а для нее жаль!»

Мысль, что она сама не могла достать себе билет в театр и для того, чтобы она все-таки попала туда, нужен он, с его генеральским удостоверением, очень сердила его.

– Походи тут пока между колоннами, подожди меня, – на «ты», как ребенку, сказал он. И, оставив ее снаружи, вошел в вестибюль театра.

Билетов не оказалось, но администратор, узнав, что товарищу генералу нужно всего-навсего одно место, но непременно сегодня, выписал ему пропуск в ложу дирекции.

– Только пораньше приходите, товарищ генерал. А то там стулья ненумерованные, если опоздаете, окажетесь за чужими спинами.

Когда Серпилин вышел, он сначала не увидел маленькой докторши, а потом увидел и улыбнулся. Она не ожидала, что он так быстро вернется, и, задумавшись о чем-то своем, чертя пальцем по колонне, бродила вокруг нее, как маленькая девочка.

– Неужели достали? – Она смущенно оторвалась от своего занятия.

– На, держи! – сказал он и протянул ей пропуск. – И учти: чем заранее придешь, тем лучшее место займешь. Прямо заходи в ложу, на первый стул садись и никого на свое место не пускай. Уже недолго до начала осталось! Прямо сейчас и иди.

– А вы? – удивленно спросила она. Она никак не ожидала, что он достанет билет только для нее.

– А мне утром обратно к себе на Донской фронт лететь…

– Так это же утром… – Ей очень хотелось, чтобы он пошел в театр вместе с нею, тем более что его слова насчет ложи и того, чтоб она никого не пускала на свое место, смутили ее.

– Не могу.

– А что такое, что у вас? Почему вы не можете? – с подсознательной тревогой спросила она, увидев его замкнувшееся лицо.

– Да нет, ничего, все нормально, – ответил он, совершенно не собираясь ни во что посвящать ее. И неожиданно для себя добавил: – Жена у меня умерла. С похорон иду.

Она даже вскрикнула от этих слов и этого голоса – глухого, усталого, потерянного. Как будто этот голос только что был где-то высоко-высоко, на горе, и вдруг на глазах у нее упал и разбился на мелкие кусочки.

– Федор Федорович, как же это, как же это…

Она схватила его за руку и заглянула в глаза.

И он, глядя на эту молодую, чуть не заплакавшую от сочувствия к нему женщину, подумал о том, что ему, Серпилину, Федору Федоровичу, сорока восьми лет от роду, похоронившему сегодня свою жену, придется теперь жить одному и привыкать к своему одиночеству.

– Так вот, – сказал он вслух. – Зря сказал тебе, только расстроил. И говорить не собирался, сам даже не знаю, зачем сказал. Ладно, иди в театр. А мне пора.

Таня растерянно смотрела на него. Она только что, когда он сказал, что возвращается на Донской фронт, собиралась спросить его: как там сейчас в Сталинграде, когда же совсем освободят его? У нее даже мелькнула мысль попросить, чтоб он, когда у нее кончится отпуск на лечение, помог ей поехать на фронт туда, где он служит. Но после того, что он сказал, уже было нельзя ни задавать ему вопросов, ни говорить о себе и своей службе.

– Ну, иди, иди, – сказал он. И даже подтолкнул ее, словно предчувствовал: она собирается сказать ему, что не пойдет ни в какой театр.

Она послушно пошла, но потом обернулась и увидела, что он еще не ушел и глядит ей вслед.

– Федор Федорович, а можно вам написать?

– Пиши, если не лень.

– А какая ваша полевая почта? Я запомню.

– Пятьсот четыре тринадцать – д. Иди, чего встала?

И она, снова повернувшись и повторяя губами «пятьсот четыре тринадцать – д, пятьсот четыре тринадцать – д», потянула за ручку тяжелую дверь.

Домой Серпилин добрался поздно. Спускаться в метро и толочься среди людей не хотелось, и он прошел всю дорогу пешком.

– А где мама? – спросил он открывшего ему мальчика.

– На работе.

– Поздно!

– Она по суткам работает: сутки работает, сутки дома.

– А где? – Серпилин почему-то не подумал вчера, что соседка работает.

– На Казанском вокзале эвакуатором.

– А ты на хозяйстве?

– Я тоже только пришел.

– Во второй смене?

– Нет. На железной дороге, уголь для школы выгружали.

– То-то, гляжу, у тебя руки…

Мальчик посмотрел на свои руки и ничего не ответил.

– Ты в каком?

– В седьмом.

– Много сейчас народу у вас в школе?

– Много. У нас три школы слили в одну. А нашу под госпиталь отдали.

– А чайник электрический у вас есть?

– Ваш.

– Вскипяти чаю на двоих. Твой чай, мои харчи.

– Только давайте на кухне, – сказал мальчик, – там теплее.

Серпилин открыл дверь в свою комнату и позвал мальчика.

– Достань из чемодана сверток. Сообрази, а потом меня позови.

Мальчик кивнул, достал сверток и вышел из комнаты.

Серпилин остался один, закурил и несколько раз прошелся по комнате. Потом открыл дверку полупустого шкафа и пальцем, словно по клавишам, провел по нескольким висевшим на плечиках платьям.

Вещи, вещи… Не так уж и много их. Но что с ними делать? Куда их девать? Хорошо, что он улетает утром и неизвестно, когда попадет теперь в эту комнату. А вещи… Что ж. Может, отдать их, с глаз долой, соседке? Пожалуй, обидится… Хотя почему обидится? Продаст на базаре да купит что-нибудь сыну. Вон у него валенки латаные. Пусть валенки ему купит. Так и скажу…

Он вспомнил, что уже не увидит соседку, сел за стол и сразу, чтобы потом не забыть, написал короткую записку.

– Можно чай пить, – сказал через дверь мальчик.

– На-ка, записку отдай завтра матери, а то я уже не увижу ее, завтра улетаю, – выйдя к нему, сказал Серпилин и пошел вместе с мальчиком на кухню.

Птицын, оказывается, постарался, а мальчик разложил все на столе, хотя из деликатности ничего не нарезал и не открыл. Три банки мясных консервов, круг копченой колбасы, большой кусок сыра, кирпич хлеба – целый паек! И бутылка водки «тархун» – черт его знает откуда взялся этот «тархун», до войны о нем и не слышал никто.

– Ну, водки мы с тобой, пожалуй, пить не будем, а, Григорий?

Мальчик впервые улыбнулся.

– Нож у тебя есть?

– Вот, – подал мальчик нож.

Серпилин отрезал несколько толстых кусков колбасы и сыра, потом подвинул мальчику банку консервов: «Давай открывай», – а сам стал разливать по стаканам чай.