Читаем без скачивания Подкарпатская Русь (сборник) - Анатолий Санжаровский

– Угощайся, чем Божечко послал. Угощайся да не гневайся.

Через короткие минуты во дворе тесно, негде пятку поставить. Но народ всё течёт, течёт – всё селение пока не сольётся.

Находится смельчак, после первой угрюмо жалуется припевкой, показывая за плетень, в поле:

– Там на горi, за двором,Ходить бiда за плугом,Без iстика[40], без ярмаХодить бiда, гi дурна.

Поперёд жалобщика выскакивает другой мужичонка, тонкий, неробкий, и, как бы нехотя покручивая в разминке плечами, наступает на слезокапа, загоняет того в толпу. Лениво остукивая себя по бокам, посмешливо глядит на теряющегося в народе жалобщика. Ты б ещё это отнюнил:

– Добривечiр або що!Вечеряти нема що,Засвiтити нема чим,Говорити нема з ким.

Толпа протестующе гудит:

– Ну-у!.. Завёл молитву этот Не Минай Корчма![41] А шоб тебе мухи объели чуб… Давай-но кидай шо почудней!

И мужичонка, согласно кивнув, живей покатил себе шлепки на грудь:

– В головонькi не шумить,В животику не болить,Аж у нiжки пiде –На здоровья буде.

– Ой ходив я до Параски лиш чотири разки,Вона менi показала усi перелазки:

– Оцим будешь заходити, оцим виходити,А тим будешь утiкати, як тя будуть бити.Утiкав я од Параски через перелазки,Якась бiда ударила по штанах три разки.А я кричу: – Гвалту, люди, чого бiда хоче?

А по менi четвертий раз: – Не ходи поночi!!

– Де ти був, де ти був, та як роздавали?А всiм дали по дiвчинi, тобi бабу впхали.

– А я був на печi, у самiм куточку, –Лiпшу менi бабу дали, як тобi дiвочку.

– З лисим добре любитися, з лисим добре жити,Бо як сяде до вечерi – не треба свiтити.

– Та й я хтiв би женитися, хтiв би жiнку мати,Прийде зима – сiна нема, нiчим годувати.

– Як не пiдешь ти, Марусю, то пiде Ганнуся.Як не пiде i Ганнуся, то я обiйдуся.

– Та я свою любу жону нiколи не лаю,Як вона спить до полудня, я iй помогаю.

Влетела в круг озорная молодица со своей жалобой:

– Ой мала я миленького, ой мала я, мала,Поставила на ворота, тай ворона вкрала…

Грянули скрипки, сопилки.

Танцуй, Ликерия, шелести, материя!

Закачался в хмельном топоте двор. Всяк толокся, плясал как мог. Плясал на измор, угарно охлёстывая себя по груди, по бедрам, по ногам, сыпал, вжаривал картинные санжарки[42].

– Ой мати моя,Та зарiжь мотиля,Щоб моему жениховiТа вечеря була!

– Казав менi батькоКучеряву брати.Вона буде кучерямиХату замiтати.

– Нема мого стареника,Дала б йому вареника.Ой, чи з сиром, чи з гурдою[43],Не колов щоб бородою.

– Де будемо спати,Моя люба Зуско?На пецi горяцо,А за пецкой вузко.

– Стояла я под грушкою,Держалася з подушкою –I подушка, i рядно,I самiй спати холодно.

– Запряжу я курку в дрожкиТа й поiду до Явдошки;Запряжу я курку в саниТа й поiду до Оксани.

– Продай, мамо, двi корови,Купи менi чорнi брови –На колодi стоятиТа на хлопцiв моргати.

– Iшли дiвки з Санжарiвки,А за ними два парубки;А собака з МакiвокГав, гав на дiвок!

– Кажуть менi гарбуз iсти – гарбуз не солений,Кажуть менi за дiда йти, а дiд не голений![44]Як схочу гарбуз icти, я гарбуз посолю,Як схочу за дiда йти, я дiда пiдголю!

– Танцювала, танцювала,Побачила гусака.Перестаньте грать страдання,Начинайте гопака.

– Танцювати не могу,Бо сiв комар на ногу.А геть, комар, iз ноги,Най танцюю помали!

– Ой як дiвка умирала,Та ще ся питала:«Чи не грае музиченька,Бо би танцювала».

– I ти Грицько, i я Грицько,Дай нам, Боже, здоров'ячко,Дай нам, Боже, шо нам треба:Як умремо – шмиг до неба.

– I пить будем, i гулять будем,Як прийде смерть, прогонять будем.Як смерть прийшла, мене дома не знайшла:Iди, смерть, iди прочь, голiвоньку не морочь!

– Як я буду вмирати,Не забудьте гроши дати.Т а м така жiнка е,Що горiлку продае.

Вечерело.

– Санжарiвки на скрiпцi грали,Кругом дiвчата танцювали…

Подстреленной птицей солнце падало за чёрные горы.

Обречённо затухали цветастые санжарки.

Слезами наливались голоса.

24

Чужая сторона и вымучит и выучит горюна.

На чужой стороне и сокола зовут вороною.

Отгоревшие дни сплелись в три недели, а пальто всё не находилось.

И то, что пальто по Петрову плечу так и не находилось, нежданно поворотилось всем Голованям в руку.

Ну, в самом деле…

Возьми пальто сразу, чем же тогда было занять весь гостевальный месяц? Застольничать да диванничать?

Всё, гляди, не свелось бы к еде-отдыху, может, раз-другой и свозил бы старик сыновей за город, на природу, но всего-то только раз-другой. Не больше. Пустые разъезды старик не любил.

Уж на что томило его проскочить по местам, куда затирала его судьбина. Хотелось прощально поклониться не давшей умереть земле, хотелось проститься с молодостью. Хотеться-то хотелось, да всё откладывал, всё отпихивал своё прощание на потом да на потом: стыдно было перед самим собой из такого пустяка пластаться от воды до воды.

А тут Божечко подпихнул момент какой!

Не то что два – три зайца хлопай разом! Ищи в подарок пальто, прощайся на здоровье со своей молодостью да показывай сынашам землю-спасительку свою.

Как не ехать!?

Запоздало цвела подле Петра Мария.

Старик смотрел на немолодых уже, кажется, счастливых Петра и Марию и молодел сам, молодел от их радости раскрытой; было у старика такое странное чувство, будто терял он по дороге вечерние года свои и с каждым днём всё веселей, всё проворней, всё надёжней взглядывал.

И только Ивана тяготили эти путешествия.

Конечно, Иван мог бы не ездить, преспокойненько мог оставаться дома с бабой Любицей. Но он уже не выносил бабу Любицу, не выносил её добродушную прилипчивость и предпочитал встречаться со старухой лишь за обеденным столом, когда язык у той всё-таки бывает занят другим.

«Преподобная эта баба Любица и упокойника разговорит. Так уж лучше отмалчиваться здесь да видеть кой-что» – оправдательно думал Иван, расплющив, разлив кружочком воск щеки по стеклу и пусто уставившись за окно.

Одновременно беглым боковым зрением видел, как громоздкий, будто печь Петро, сидевший с ним рядом, крадучись, тесно пропихивал вперёд полено руки меж спинкой сиденья и стенкой, видел, как в заботе подтискивал ладонь под чуть приподнявшуюся на миг тощую Мариину валторну – так тебе повыше, ловчей, лучше будешь видеть дорогу; мягко, влито сидела Мария в горячем его ковше, светло улыбалась.

«Ну, бабы!.. Ну-у, нар-родец! – карающее косился Иван на Марию. – Нет бы послать с верхней полки – лыбится майской ромашкой!»

Иван не мог понять природу их отношений. Когда молодые дурачатся, куда ни шло. Молодым вроде по штату положено. А Петро! А Мария! В их ли лета?!

«Этот всё с женой наперекоску пустил. Отрастил мордень… Решетом не накроешь… Доблудит последние деньки, отряхнётся да и дальше. Разнепременно дальше! А ты-то что?»

Мария занимала Ивана как предмет пристального наблюдения. Со скуки не тем ещё займёшься! И из своих почти месячных наблюдений вывел: «Бабы везде одинаковы. Что наши… что здесь… Вот ты… Какая-то контуженная… Залучила перекормленного импортного дергача[45] – всю себя забыла! Дни-ночи, дни-ночи с ним! А наварец, позвольте узнать, какой? Отвечаю: ноль целых пшик десятых. Стариковские шашни с минусом. В убыток. Лавка уже четвёртую неделю закрыта. Таскаешься, походная дамочка, где чёрт приведёт с этим завозным боровом. Откуда взяться прибытку? А можь… А можь, то и будет прибытку, что подолом поймаешь?»