Читаем без скачивания Второй Саладин - Стивен Хантер

«…медоточивый торговец, который рассыпался в сладкоречивых обещаниях,

– так описывал анонимный автор из „Хез“ какого-то американца, –

и сулил ароматы наслаждений. А сам продал нам мертвые семена горечи, которые под землей обратились в кости».

Блюштейн откинулся на спинку стула.

Это были одни и те же слова.

Может, совпадение? Нет, это против всех законов вероятности. Цитата, какая-нибудь аллюзия? Нет, если бы это была какая-нибудь знаменитая строка, в предварительном комментарии непременно упомянули бы об этом.

У. Бег, скотина такая, ты написал и второй вариант. Ты цитировал самого себя.

А кого этот У. Бег имел в виду?

Блюштейн проверил все еще раз, чтобы точно убедиться, потом принялся разыскивать в своей директории чрезвычайный код Йоста Вер Стига. Перед глазами у него промелькнуло одно-единственное видение – оно не имело никакого отношения ни к курдам, ни к семенам, ни к костям. Это была гигантская конфета в блестящем фантике.

Глава 13

Это был неловкий процесс. У Чарди давно уже не было женщины. Помимо прочих страхов, он опасался, что не сможет обуздать свой внезапный голод. Но она все поняла и пришла на помощь – направляла его руки, прикасалась к нему, когда он робел, проявляла настойчивость, когда он упирался. У Чарди было такое ощущение, будто перед ним один за другим сменяется огромное множество пейзажей, огромное множество красок. Он словно очутился в музее. Временами он точно шествовал неспешным шагом по пышно убранному коридору, временами взлетал по лестнице вверх или кубарем несся вниз, и сердце замирало от страха, что он вот-вот упадет.

Казалось, так продолжалось вечно. Когда все было кончено, оба очнулись в испарине и без сил, безжизненные в бледном свете, который пробивался сквозь задернутую штору. Он едва различал ее – смутный силуэт, теплое присутствие в темноте.

– Сколько лет прошло, – проговорил он.

Она положила ладонь ему на руку, и они провалились в сон.

Около пяти она его разбудила.

– Просыпайся. Пойдем в ресторан. В какое-нибудь приличное место. Будем кутить. Я уже сто лет никуда не выходила. Наденешь свою бабочку. А я – туфли на каблуках.

– Отличная мысль, – согласился он. – Можно мне принять душ?

– Давай. Это туда.

Он поднялся и рассеянно двинулся в ванную.

– Пол?

В ее голосе послышалось что-то такое, что заставило его обернуться, и в этот самый миг он все понял и сам удивился, как это он на секунду – или на десять минут, или на три часа, не важно, – по-настоящему позабыл об этом, совершенно упустил из виду. Или, быть может, намеренно заставил себя забыть, чтобы получить возможность без стыда посвятить ее в свою тайну?

– Пол, – повторила она. – Господи, твоя спина…

– Да, – сказал Чарди.

Спина, живое свидетельство его слабости, запечатленное во плоти напоминание о провале в единственно важном деле, которое он пытался совершить в жизни.

– Боже правый, Пол. Господи.

Спину Чарди обезображивали шесть одинаковых валиков рубцовой ткани. Каждый имел центральный шрам бугристого, неровного цвета размером с пятидесятицентовую монету и целую сеть ранок поменьше. Каждый – крохотное лучистое солнце, окруженное планетарной системой шрамиков, метеоритов, комет и завитков омертвевшей кожи, летопись страданий, пламенеющая на его теле.

– Ох, Пол, – выдохнула она.

Ее взгляд был прикован к нему.

– Я продал тебя, Джоанна. Я сдал ему тебя, Улу Бега и курдов, я сдал ему всю операцию. Наверное, в конце концов я сдал бы что угодно. Но эти сведения достались ему не так-то легко. У него ушло на это шесть дней. Шесть сеансов. Потом я пришел к выводу, что он точно знал, сколько может выдержать мое тело. Каждый день он доводил меня до предела, а потом оставлял в покое и отправлялся в офицерский клуб. А мне приходилось думать об этом до следующего утра.

– О боже, Пол.

– Он делал это сварочной горелкой. Его звали Спешнев, он был старшим офицером КГБ в Ираке.

Чарди взглянул на нее.

– Этот гаденыш сводил меня с ума. Он вымотал у меня всю душу.

– Пол. Мне ничего этого не рассказывали. Мне никто ничего не сказал.

– А никто и не знал. Никто не спрашивал. Ты единственная, кому об этом известно. Ты и Спешнев.

– Пол!

Она схватила его – прижать к себе, не отпускать, заставить забыть все, утешить, – но он вывернулся из ее рук.

– Посмотри вот на это, Джоанна. Пусть уж все сразу. Смотри хорошенько – они давно уже зажили.

Он показал ей шрамы на запястьях.

– Я перерезал себе вены в самолете по пути в Москву. Но русские вытащили меня с того света.

– Пожалуйста, Пол. Прошу тебя, все будет хорошо, все будет в порядке.

– Нет, – ответил он. – Ничего никогда уже не будет в порядке.

Он сорвался на крик, потом с трудом взял себя в руки.

– Послушай, – продолжал он, – меня вырастил старый чокнутый венгр. Свою жизнь он закончил в психушке. Он растил меня в ненависти к ним. Этот старый хрен, он вбивал мне в голову: «Полли, ты должен драться с ними всю свою жизнь, ты не должен сдаваться, ты должен быть борцом». С русскими, с коммунистами. Но тогда в городах все жили так. Каждый день драки, постоянно, везде. Со всеми подряд. Или тебя все боятся, или ты ноль без палочки. Это был первый урок, который следовало усвоить на всю жизнь. Приходилось всем и всегда доказывать, какой ты крутой. Приходилось заниматься спортом, играть в баскетбол, показывать всем, как ты крут. Послушай, в той жизни я был королем, вот как сильно я старался. Слушай меня, Джоанна, ты меня слушаешь?

Он не мог остановиться. Его словно прорвало.

– Джоанна, я никогда не трусил. Никогда. Я никогда не бросал никого в беде, а ведь я побывал не в одной переделке. Я семь лет оттрубил во Вьетнаме, Джоанна. В двадцать три года я был командиром роты в морской пехоте, на мне лежала ответственность за две сотни молокососов. Это был шестьдесят четвертый, первый год серьезных боев в местах, о которых сейчас никто даже и не помнит. Вьетнамцы появились словно из ниоткуда на своих танках, а китайские военные советники руководили боевыми действиями и координировали огневое прикрытие. А все, чем располагали мы, – это лопоухие молокососы, горстка сержантов из Кореи да зеленые лейтенанты вроде меня, которые строили из себя боевых ветеранов, и черт меня побери, Джоанна, черт меня побери, если когда и стоило драпать без оглядки, то это тогда.

Он вдруг с внезапной пугающей страстью грохнул кулаком о стену у нее за спиной.

– А мы не отступили ни на пядь. Потом был бой, он шел трое суток без перерыва, и если кто-то хотел сбежать, тогда было самое время. Когда вьетнамцы наконец ушли, из двух сотен человек в моей роте осталось меньше пятидесяти.

– Пол, ты поранился. У тебя рука в крови. Пожалуйста, не делай…

– Нет, нет! Ты должна понять, чего он лишил меня. Скотина. Скотина!

Он снова в бешенстве грохнул о стену и пробил штукатурку. По руке струилась кровь.

– Пол, пожалуйста, прошу тебя.

Женщина опять прижала его к себе, окружила своим теплом.

– Господи, ты поранишься, ты убьешь себя.

Но он высвободился из ее рук.

– У меня была сотня возможностей дать деру, свалить, бросить службу. Джоанна, управление бросало нас не в одну переделку, мы с Френчи жили переделками, мы любили их. Мы были специалистами по переделкам, мы искали их, на какие только безумства ни шли, чтобы угодить в очередную. Джоанна, на моей совести множество ужасных, по-настоящему ужасных вещей, но я никогда не был трусом, никогда!

Он с размаху грохнул кулаком о стену.

– Пол, о господи, возьми себя в руки, все хорошо.

Но он не мог подавить рыдания.

– Я сопротивлялся ему. Сопротивлялся как никому другому, но он так хотел влезть ко мне в голову, так хотел! Почему? Почему ему было так важно расколоть меня? Может, от этого зависела его жизнь или еще что-нибудь? Или он так ненавидел Улу Бега? Он готов был раскроить мне башку и забраться в нее навсегда. Зачем, господи, зачем? Почему?

Джоанна внезапно поняла, что творится у Чарди в душе, и так спокойно, как только могла, сказала этому плачущему, истекающему кровью мужчине:

– Пол. Его там больше нет. Нет.

– Нет, есть, – возразил Пол, яростно непоколебимый в своей убежденности.

– Ты можешь прогнать его оттуда. Можешь избавиться от него.

– Нет, никогда. Он там, внутри.

– Пожалуйста, послушай меня. Пожалуйста, прошу тебя.

Она пыталась успокоить его и сама плакала.

– Пол, мы справимся. Боже, ну и парочка. Мы с тобой просто готовые кандидаты на свалку, ты и я. Господи, как же нас искорежило, боже мой, настоящий цирк уродов. Эта квартира – столица всех уродов Америки.

Теперь Джоанна даже смеялась.

– Мы справимся, клянусь тебе, мы еще им покажем. Мы научимся прощать самих себя – клянусь, мы этому научимся.