Читаем без скачивания Приведен в исполнение... - Гелий Рябов

— Чего замолчал? — голос звучал словно из глубокого колодца. — Какой комкор? Кто?

— Кто… — безразлично повторил Шавров и начал тереть виски — по всей голове разлилась тупая боль. Это было наваждением, проклятьем каким-то — назвать комкора он не мог. Только в Своем страшном сне помнил он эту фамилию и повторял ее исступленно и яростно, как заклинание, но, очнувшись, снова безнадежно забывал…

— Расстреляли комкора… — справляясь с приступом дурноты, внятно произнес Шавров. — Тебе надо знать одно: он мне верил. Всегда и во всем. Остальное — не имеет значения…

Петраков улыбнулся:

— Расчет у тебя, значит, такой: если от страха побледнею и чушь начну пороть — стало быть, и разговаривать нечего. А если пойму правильно — разговор получится серьезным. Угадал?

— Можно еще сообщить. Куда следует…

Петраков помрачнел:

— Что ты знаешь о Кронштадтском мятеже?

— Ну… Восстала всякая шваль против советской власти… — растерялся Шавров. — А что?

— Всякая шваль… — повторил Петраков. — Я был на льду Финского залива в ночь на семнадцатое… Шел на пулеметы. Видел, как умирают. Понимаешь, там, в Кронштадте, мои друзья были. Мы воевали вместе, в Туркестане… И вот я думал: а если они с мятежниками? Я же их расстрелять должен! Вот этой самой рукой!

— А может, они против были? — не выдержал Шавров. — Может, их мятежники арестовали?

— Если бы… Их судил трибунал. Вот так, краском… Поддались на агитацию врагов, оказались неустойчивыми. Я их из своей жизни вычеркнул. — Он взял Шаврова за плечо, сжал. — А ты уверен, что невиновен твой комкор?

— Уверен.

Петраков задумался.

— В этом деле назад не шагнешь… Теперь только время все по местам расставит. — Помолчав, он подошел к столику и налил в щербатую чашку темно-коричневого отвара. — Шиповник это, здорово полезный напиток. Хочешь? — И, уловив нежелание Шаврова, поставил чашку и тихо добавил: — Когда говорят: «Такой-то мне верит» — называют признанную, уважаемую фамилию, А ты вроде бы на скандал нарываешься… Или совесть мучит?

В какое-то мгновение у Шаврова вспыхнуло острое желание все рассказать. Выплеснуться, вывернуться наизнанку и очиститься, успокоиться, забыть… В круглых, немигающих глазах Петракова не было ни капли недоброжелательности или подозрения, и более того — показалось, что Петраков смотрит заинтересованно и сочувственно, и все же Шавров промолчал. Подумал: рассказать о таком — это не душу облегчить. Это просто взять и переложить часть ответственности на другого, сделать его соучастником… И выбора здесь нет, ибо человек честный и бесстрашный, выслушав подобную историю, отринет сочувствие, как нечто недостойное и порочное, и в глаза скажет горькую и страшную правду. А на попытку оправдаться, сослаться на обстоятельства, — усмехнется горестно и разведет руками: вольно ж тебе прятаться за слова, слабоволие и трусость прикрывать обстоятельствами. Сильным и честным обстоятельства не владеют, и ты лучше умри, а идеалов и убеждений не предавай никогда… Но ведь «по врагам революции»… Кто бы посмел не исполнить такой приказ?

— Ладно… — дружески кивнул Петраков. — Перейдем к делу. Суть такова: правительство закупает у капиталистов остродефицитные товары, дорогостоящее оборудование, продовольствие. Расчет идет мехами, ценным сырьем, валютой. Золотом, если сказать попросту… Все это на плечах НКПС железных дорог. — Петраков горько усмехнулся. — Наш новый нарком товарищ Дзержинский говорит, что он вообще не понимает, как действуют наши дороги и ходят поезда и почему они до сих пор раз и навсегда не встали. Добавлю, что остро не хватает кадров, а из тех, кто есть, — многие и многие не на своем месте. Профессионалы прежнего режима саботируют, наши же… — Петраков снова покривил губы и развел руками. — Товарищ Ленин сказал так: у советской власти тысячи прекрасных членов партии и столько же никуда не годных администраторов. Лучше не скажешь… В общем, мы надеемся на тебя, товарищ Шавров. Иди заполни анкету, оставь у секретаря и сообщи свой адрес. Мы тебя вызовем.

— У меня вопрос, — сказал Шавров. — Меня привел человек с улицы, а вы меня берете на секретную работу.

— Товарищ Лейхтенбергский не с улицы, а из отдела кадров. Будь здоров.

Из НКПС Шавров направился на вокзал. С того дня, как пропал Петр, он приходил сюда каждый день, по возможности к тому самому часу, когда заставила нелегкая сесть в автомобиль Зуева… Надеялся: а вдруг мальчику удалось освободиться, вырваться от бандитов и он придет на вокзал, думая, что и Шавров догадается это сделать. Но день проходил за днем, Шавров старательно прочесывал вокзальные залы, дворы и переходы, а Петра все не было. Вот и теперь, привычно обшарив каждый закоулок и покрутившись по площади, Шавров убедился в полной безнадежности своего предприятия. Потом сел на трамвай и поехал в милицию. У дежурного никаких новостей не было, и Шавров поднялся на второй этаж, к Егору Елисеевичу.

— Поступил на работу? — спросил тот с порога.

— Поступаю… — неопределенно хмыкнул Шавров. — В НКПС.

Начмил взглянул с интересом:

— А что… Это может пригодиться. Ты не откажешься нам помочь, если что?

— А что «что»? — иронически осведомился Шавров. — Вы понятнее.

— А я пока и сам не знаю, — честно признался Егор Елисеевич. — Общее размышление, не более. Воруют на железной дороге…

Шавров улыбнулся:

— Значит, своими силами не справляетесь?

— Ни черта не справляемся… — вздохнул Егор Елисеевич. — Лопаются наши ниточки одна за другой, прямо анекдот! Представляешь, один из бандитов на месте происшествия рюмочку серебряную забыл. С гербом! Мы фамилию по этому гербу установили, по адресному — место жительства. А человека — нет. Он офицер, и я так думаю, что на фронтах гражданской сгинул…

— Или в лагере. Как «СВЭ»,[2] — сказал Шавров. — Я такого встретил недавно. В поезде…

Егор Елисеевич с интересом посмотрел:

— Слушай, а ведь я недаром предлагал тебе к нам… Это мысль! — он снял трубку телефона. — Барабанов, это я… Проверь офицера по учетам МЧК. Попроси их… Может, он проходил у них как социально вредный элемент. Давай… — Взглянул на Шаврова: — Значит, звони, приходи, не пропадай. Мальчика мы имеем в виду, так что надежды не теряй. Где живешь?

— Снимаю… На Тверской.

— Что, с невестой — разлад? Ничего, все образуется.

— Невеста — значит, не ведающая, не знающая жениха, — хмуро сказал Шавров. — Нет. Это я «невест». Там, на фронте, все представляется голубым. Или розовым. Там ничегошеньки не знаешь… Вот мой адрес… — и черкнул в блокноте Егора Елисеевича несколько слов. — Позовите, если понадоблюсь.

С Таней он не виделся с того самого печального вечера, когда она пришла в милицию, чтобы накормить его бутербродами. Тогда он сказал себе: «Все». В этом коротком слове сконцентрировал он свои представления о взаимоотношениях мужчины и женщины. Был уверен: отношения эти возможны только по максимуму. Не бывает «спокойной» любви, «обыкновенной» любви, тем более не бывает «привычки» или «дружбы». Все это ложь, попытка спрятать за слова духовную бедность, неспособность к сильному чувству, попытка оправдать скуку жизни и собственное несовершенство. И если Таня начинает с суетливой увертливости, полуправды, если она прячет глаза и смущенно краснеет от самых обыкновенных вопросов, а присутствие Климова в своей жизни спокойно и бесстыдно объясняет служебной необходимостью — то чего же ждать и за что бороться? Можно ли переделать взрослую женщину? Вернуть любовь? Да и была ли она? Или праздничная суета в концерте, да кружащаяся от шампанского голова, и вальс духового оркестра, и влюбленные пары в прозрачном свете старинных фонарей, вся эта дымка, призрачность, обман вдруг вторглись в сердце, и сжали его, и что-то показалось на мгновение? Да, показалось, не более… Это правда, и надобно ей смотреть в глаза.

Он рассуждал подобным образом и понимал, что рассуждения эти всего лишь благие намерения, которыми вымощена дорога на Пресню, к шестиэтажному дому со львами, к дверям странной квартиры, в которой жила Таня.

Он с трудом отыскал среди множества кнопок ее звонок и, замирая, нажал. Долго не открывали, потом створка медленно поползла, и в проеме появилась оплывшая физиономия Анастасия Гурьевича. Он не без сочувствия оглядел Шаврова с ног до головы, отрицательно покачал головой и добавил в своей обычной манере:

— Соболезную, милейший, искренне соболезную, но… — он поднял указательный палец вверх. — Как жених, обратите внимание, что невеста отсутствует в двенадцатом часу ночи. При старом режиме это неизбежно повело бы к разрыву.

Шавров молча повернулся и пошел вниз. За стеклом парадного входа чернел знакомый автомобиль, и Климов развалился на заднем сиденье, рядом с Таней. Оба смеялись чему-то, весело и беззаботно. Шавров отскочил и вдавился в стену. Захлестнула отчаянная волна колючей ревности и неудержимой ненависти к удачливому сопернику. Между тем донесся шум мотора, хлопнула дверь, и Таня подошла к лифту.