Читаем без скачивания Том 6 Третий лишний - Виктор Конецкий

Выдержка у знаменитого капитана гигантская!

Если бы я в какой-нибудь книге прочитал, что голенькие девушки загорают на капитанском мостике, и судно на ходу, и на мостике несут ходовую вахту, то я бы давно уже даже в ЦК написал! Потому что автора в таком случае надо сажать в дурдом немедленно!

Итак, побесился я, побесился, а потом тихо понял, что сам виноват. Ведь чем-то я вызвал у знаменитого капитана такую негативную, как нынче говорят, реакцию. Что-то такое — пусть даже в нюансе интонации — было ошибочным. И получай: «В Ваших „Заметках“ много такого, чего не следовало допускать моряку. Особенно при описании подлинных событий и указании настоящих имен, что обязывает к точности и осведомленности в действительности излагаемых событий. Например, радиограммы следовало излагать точно вплоть до шифра подписавшего их официального лица или давать лишь их содержание с оговоркой о сокращении… Кстати, нет Владивостокского пароходства, так же как нет Ленинградского, Рижского и других».

Да неужели же автор письма не понимает, что «Ленинградское» пароходство употребляется в речи жаргонной, междусобойной? Ну как же может моряк несколько лет работать в каком-то пароходстве и не знать его официального названия?

Дело тут в другом — в жанре.

Нынче в англосаксонской литературе уже возник новый термин «фэкшн», соединивший «фэкт» (факт) и «фикшн» (вымысел).

«…В США ведущее значение приобретает автобиографический роман, который превращается в нечто среднее между саморекламой и самоанализом» (Лэш. Культура нарциссизма).

В США он только начинает приобретать значение, а я уже пятнадцать лет неосознанно, интуитивно, вполне возможно от слабости (не обладаю способностью к классической простоте и последовательности), прибегаю к факто-фрагментарно-автобиографически-саморекламному жанру. Этот жанр вызывает у определенной группы читателей отвращение. И потому введение самого себя в книгу дело щекотливое, и лишних хлопот получаешь полон рот, но если, черт возьми, чувствуешь, что так надо?!

Наше сознание услужливо. Оно всему находит оправдание. Это и дурного поступка касается, и творчества. И потому я решил так: если автор, вводя самого себя в книгу, исповедуясь, искажает картину Жизни своим присутствием, то он как бы пишет на Жизнь донос. Однако это вовсе не страшно Жизни, плевать Она хотела на любые доносы с высокого дерева. Это самому автору в таком случае гроб с музыкой. Значит, я рискую больше всего. Ну а волков бояться — в лес не ходить.

Недавно Кусто завел «Калипсо» в ледяную ловушку в Антарктиде, и ситуация была вовсе хреновой. Он записал в дневнике: «Будь я моложе, это привело бы меня в отчаяние… („Это“- зреющее на борту возмущение, ибо люди хотят бежать из западни, а капитан хочет завершения намеченного дела. — В. К.) Но сейчас я свободен от иллюзий и твердо знаю, что завершение дела зависит от воли командира, что бы ни происходило вокруг. Отвага в тяжелую минуту — вещь столь же редкая, как дружба. Или любовь».

Это он о соплавателях! С которыми тысячи раз штормовал и ходил под воду… И он не только так думает, но пишет в дневник и спокойно дневник печатает!

Где граница между искренностью и откровенностью? Вот самый коварный вопрос, который я знаю в жизни. Ведь это различные вещи, хотя для автора мучительны одинаково. Боже, как нужен мудрый наставник!

Глава восьмая

…Ляхов и Рюмин, летая на «Салюте-6», обнаружили, что вода в Атлантическом океане как бы вспухла в виде длинного — километров этак на сто — вала. Доложили в Центр управления полетом. Находившийся на связи Гречко деловито спрашивает:

— Как расположен вал: в широтном или меридиональном направлении?

— В широтном.

— Так это, наверное, экватор.

На подходах к Мирному встретились с теплоходом «Михаил Сомов». Передавали на него новую смену зимовщиков и забирали ветеранов.

Наше плавание приближалось к середине, к повороту домой. А «Михаилу Сомову» предстояло еще около полугода болтаться в тех мрачных краях.

Я съездил на флагман антарктической флотилии.

Рабочее, сумрачное какое-то, снабженческо-научное, трудовое, тяжелое своей ледокольностью, заботами, огромной длительностью рейса судно. Портрет Михаила Михайловича на трапе в рубку. Плавает М. М. А второй помощник у них нервами приболел.

Вернулся я к себе на пароход, слышу объявление по трансляции: «Начальникам отрядов САЭ! Подать списки лиц, вылетающих после возвращения на Родину в другие города, для предварительного заказа билетов! Подать также списки тех лиц, которым требуется броня в гостинице в Ленинграде!»

И у меня привычно заныло: а если переметнуться на «Сомова»?

И, без дальнейших раздумий, «на автомате», под руководством товарища, который исполнял обязанности начальника САЭ, я отправил РДО в Ленинград, ААНИИ ВАИМ Трешникову: «Прошу перевести на т/х „Михаил Сомов“».

Грохнул радиограмму с просьбой об этом и в пароходство.

С «Сомова» мгновенно сообщают, что берут с полной готовностью.

Начинаю собирать вещи, понося себя последними словами… Что наделал! Хоть за голову хватайся — болван нечесаный! Еще полгода!

Попробуйте без пяти минут в пятьдесят лет стать вторым помощником на вовсе не знакомом судне, с незнакомой аппаратурой и незнакомыми людьми. Уверяю вас, это кое в чем труднее капитанства. Да истеричная женщина плешь переела воплями типа: «Когда же наконец уйдете от Антарктиды такое долгое странствие возвращайся скорее мой милый надо ехать на солнышко…»

Но в этом безумном решении — пересадке на «Сомова» — сыграло роль и то, что я поймал себя на апатии. «Не идет» рецензия на книгу М. М.? — черт с ней! Товарищ Ямкин не пустил с судна на Мирный? — черт с ними: и с Мирным, и с Ямкиным!.. В этих «черт с ним» пропечатывается что-то грызущее меня, мучающее. И я вспомнил трехтомник Щедрина, купленный когда-то в Мурманске, и как я читал беспощадного сатирика, наблюдая одновременно Фому Фомича Фомичева на фоне морей Арктики. «Нет злее тревоги, как тревога апатии, — писал сатирик, — несмотря на то, что выражения „тревога“ и „апатия“ на первый взгляд кажутся несовместимыми. Если вы видите перед собой человека ленивого и вялого, не думайте, что эта вялость равносильна отсутствию тревог. В этом-то именно субъекте и свила тревога настоящее гнездо свое. Он тревожится постоянно; тревожится и за то, что не сделал, и за то, что ему еще предстоит сделать…»

Вот я и решил перешибить апатию, оказавшись на «Сомове» с книгой М. М. под мышкой. Небось, напишется рецензия, когда рецензент попадет в такую уж сверхэкзотическую ситуацию.

А то появляются подозрительные мечты, как, вернувшись нынче к родным берегам, брошу навсегда плавать, остепенюсь, начну новую прекрасную жизнь без вина и сигарет, с обязательными променадами, зарядкой, породистой собакой, с новенькими «Жигулями» и тихой работой над семейным романом-эпопеей. Чаще такие благолепные мысли возникают при общении с людьми прошлого века. Толстым, например. В ином ритме они жили. К сожалению, века заднего хода не имеют. И потому внутри — улетающее в шахту лифта: «Чепу-ха-а-а…»

Это словечко из анекдота, который привезли на судно зимовщики. Анекдот-то простенький, но быстро внедрился в среду судоводителей и механиков: какой-то деловито-шустрый дядя хватается за дверцу лифта на тридцать первом этаже небоскреба. Мальчик-лифтер: «Господин! Лифт не работает!» Господин пренебрежительно машет рукой и шагает в пустую шахту. Оттуда, затухая, доносится: «Чепуха-а-а…»

Ну, доносится несколько другое слово. Однако суть едина: все на свете чепуха, включая полет с тридцать первого этажа.

Отзимовавшие товарищи, попав на судно, несколько дней болеют одинаковой болезнью. Им как-то неуютно и скучно в каютах. Они выходят из жилищ в коридор и становятся у стенки (в любую качку). И в упор рассматривают проходящих мимо незнакомцев — точь-в-точь крестьянские детишки из глубинки возле столичного дачника в шортах. Только пальцы не сосут.

И еще.

Уж насколько я за жизнь привык к фольклору, но даже у меня уши вянут от образности речи некоторых отзимовавших товарищей.

Или на «Сомове» приболевший штурман вдруг излечился, или роль сыграло то, что суда из разных ведомств, но получаю, когда уже вещи собрал, РДО: «24/3 0130. Ленинграда 803 29 23 1600 радио 2 пункта Конецкому НЭС М СОМОВ КМ Узолину. Сожалею ваш переход НЭС М Сомов по ряду причин не представляется возможным уважением 15/921 ВАНЗЕМ Корнилов».

Странная смесь была в том вздохе, который я сделал после получения этой радиограммы. Очень хитрая смесь облегчения с невозвратностью сожалений.

А после нашего отхода из Мирного, когда между мною и «Михаилом Сомовым» пролегло уже миль двести плавучих льдов и беспокойной воды, на далекой суше решение переиграли и послали мне «добро» на переход. Было невозвратимо поздно…