Читаем без скачивания Чемоданный роман - Лора Белоиван

Пассажиры — нечукотская семья из трех людей (мама, папа и пятилетний мальчик) вышли в Нешкане: им-то можно было на плашкоуте, потому что никогда прежде пассажиров не размазывало между баржей и бортом судна. Они вышли в чукотском Нешкане, потому что там жили. У них там был дом, в который они возвращались из отпуска. Доставить их из Анадыря в Нешкан взялся наш капитан, не предоставивший им, впрочем, никаких гарантий насчет спальных мест: из-за допштата на пароходе не было ни одной свободной каюты. Семья устроилась на диване в кают-компании, страшно мучаясь, и я предложила несчастным перебраться ко мне. Мама и папа спали на моей кровати, я спала на диване, а дите уложили в два пристыкованных друг к другу кресла. Я не рассчитывала на благодарность — мне просто было скучно; она, однако, последовала. Перед спрыгиванием на плашкоут мама сказала:

— Лора, проси чего хочешь. Я работаю зав-складом товаров народного потребления. Так что если тебе нужен польский кухонный гарнитур, считай, что он у тебя есть.

Вот польского кухонного гарнитура мне и не хватало в то время для счастья.

— Таня, — сказала я (надо же, я помню, как ее звали), — спасибо. Кухонный гарнитур — это здорово. А что-нибудь алкогольное у вас на складе есть? А то у меня день рождения скоро.

— Хе, — сказала Таня, — я завскладом товаров народного потребления или кто?

И десять «Белых аистов», перелетных птах, проделавших сложный трансконтинентальный путь, достигли моей каюты и улеглись в рундуке с табличкой «Спасательный жилет».

За один раз мы смогли выпить только половину. Мы — это я и мои приятели-одногодки: моторист Женька и матрос-плотник Олег. Закусывали болгарским вишневым компотом.

В полседьмого меня пришел будить вахтенный матрос. За полчаса до этого я легла спать.

Хорошо помню, как пыталась надеть юбку поверх джинсов, в которых уснула. И как завязывала на голове хвост: у меня были длинные волосы.

Помню еще, как мне постоянно что-то мешало видеть дорогу в кают-компанию, и я сдувала это «что-то», а оно все равно падало и падало мне на глаза. Как выяснилось позже, хвост я завязала не на затылке, а на лбу.

Машка сказала, что все остальное на мне было в норме, и если б не хвост, она бы прошла мимо.

И тогда бы мне настал конец. Потому что я абсолютно отсутствовала внутри своего туловища. Я не могла даже попасть им в двери буфетной.

Машка заглянула в кают-компанию, увидела меня с хвостом во лбу, вытанцовывающую с вилкой в руке (видимо, я решила, что, если буду сервировать столы одним предметом с каждой ходки в буфет, то как раз успею к завтраку), и сказала:

— Белкина. Иди спать, чума.

Огромная благодарность поднялась во мне газированной волной, достигла уровня гланд и наклонила над помойным ведром. Хвост мне держала Машка.

— Вали быстрей отсюда, — сказала она, — пока чиф не зашел.

И вот дальше я ничего не помню. Поэтому не имею никакого представления о том, что же все-таки я имела в виду, произнося следующую фразу:

— Маша, — якобы сказала я, — отведи меня в каюту. Я покажу тебе свои школьные подарки.

Машка говорила, что отвести-то она меня отвела, а вот подарки смотреть не стала: до завтрака оставалось 10 минут, надо было очень быстро накрывать за меня столы.

И как не могу я простить Казимировой забытую в электричке колбасу, так и Машке не могу простить, что она оказалась такая нелюбопытная. Вряд ли показ школьных подарков занял больше пары минут, зато я бы знала, что это такое.

Окончательно проснулась я ровно через сутки. Живительно, однако меня никто не тревожил. Только Машка, отработавшая за меня завтрак, обед и два ужина, время от времени приносила мне из артелки минеральную воду.

На следующий день старпом, мастер и вообще практически весь комсостав смотрели на меня почти с сакральным уважением.

— Нажралась-таки, — почтительно сказал чиф после завтрака.

— Ага, — сказала я.

— А чем, если не секрет? — уточнил он, помолчав минуты три.

— «Белым аистом», — сказала я. Подумаешь, тайны.

Старпом кивнул и пошел на мост, но на полдороге спустился с трапа и, молитвенно задрав руки в подволок, со слезой в голосе вскричал в невидимое небо:

— Ну почему именно «Белым аистом»?!!

Почему бы и не «Белым аистом», и какое значение в жизни старпома играл этот молдавский полуконьяк — я не знаю точно так же, как не знаю и значения школьных подарков в моей собственной жизни; я тысячу раз была готова отдать несколько ящиков «Белого аиста» — который не пью с того самого случая — за то, чтобы узнать, что же я все-таки хотела показать Машке.

Оставшиеся пять бутылок у меня забрал чиф. Он сказал, «на хранение». Когда у меня настал день рождения, чиф позвал меня к себе в каюту и выдал ровно 35 граммов. «Коньяк, — сказал он, — нужно плескать на дно фужера».

Я выплеснула его в иллюминатор.

В свой второй визит Хайди привезла мне краски для шелка. Настоящие французские краски за бешеные деньги, много разноцветных баночек, тридцать штук. Мне взбрело, и я чуть не стала гламурной художницей, потому что шелк предполагает бабочек, цветы и птичек. Я так и рассчитывала, что буду рисовать бабочек, цветы и птичек, но, видимо, все дело в шелке — надо было покупать какой-нибудь шифоноподобный, а я купила четыре метра белой парашютной ткани. И все, что ни пыталась на ней изобразить, тут же становилось сиренево-синими горами в разных стадиях заката или восхода. Когда я приносила показывать Хайди очередного самодельного рериха, она изо всех сил старалась не ржать. А потом я случайно нарисовала зонтики под дождем, и горы скрылись в тумане моего первого шелкографического опыта. В общем, к ее отъезду я уже вернулась к темам голых жирных баб и толстых мужиков, мокрой погоды и раскиданных предметов, перенесенных мною в батик из более прозаичных техник.

Но дело не в этом. Хайди решила научить меня вязать спицами. И я почти связала спинку на Яхтсменов свитер, но больше не смогла.

Да и опять не в этом дело.

Мы просто жили этот месяц — был декабрь с переходом в январь, — просто и ровно жили, споткнувшись лишь однажды — об Новый год, когда я приготовила ведро оливье, а Хайди не поверила своим глазам, увидев к пяти утра ведерное дно; но, правда, и народу было много. А на следующий день Хайди сказала, что все, она «будет вязать столько выпивать», что теперь «не больше стакана в день», что «нельзя так ужасно жрать тоже». Но, в общем, я с ней была согласна, в конце концов, мне надо было каждый день ездить на работу.

Хайди была в восторге от дома. Ее нисколько не смутило уличное тубзо без крыши: «Как романтично — говно смотрит в звезды», — сказала она в первый день, и мы опять отчего-то долго ржали, но в тубзо по вечерам ходили вместе, потому что фиг его знает, вроде бы и не страшно, но все-таки вокруг лес, и еще очень неизвестно, чьи вон там за кедром следы.

Яхтсмен топил печку, пилил дрова, носил питьевую воду из родника, а мы привозили из города продукты и готовили еду. Еще мы перегоняли снег в воду, снег набирали ведрами прямо перед домом — невероятно чистый, белый снег — его выпало в ту нашу первую лесную зиму так много, и сыпать не переставало — ставили ведра на печку и добывали техническую воду: на умывачки и питье собакам.

Ничего особенного не произошло в этот ее приезд, ничего особенного. Но однажды она сказала: «Я очень понимаю, почему ты так сильно любишь этот дом». Я боялась спрашивать, что она имеет в виду, чтобы не услышать не тот ответ — я не хотела от Хайди никакой серьезной банальщины, от кого угодно, только не от нее. А она сказала то, ради чего, наверное, Силы Небесные и устроили весь этот ее невероятный приезд ко мне, и подарили нам идиллически спокойный месяц в сугробах; в общем, она сказала:

— Ты — это твой дом. Этот дом в лесу — ты и есть, — сказала Хайди и быстренько поправилась: — Ну, для сейчас это корректно.

И больше ничего не надо было говорить, и она больше ничего и не добавила.

Никольский храм сверху похож на небольшой торт со взбитыми сливками. Меня в нем крестили: тогда как раз все пошли, и мы с Кавардаковой в общем потоке — все равно на биче делать нечего, так почему бы и не прокреститься. Нашей крестной матерью, без которой было почему-то нельзя, стала Галка Михайлова, как раз накануне нашего крещения отдавшаяся известной пароходской лесбиянке Вике.

— Ну и как? — спрашивали мы Галку.

— Ничего особенного, — отвечала Галка.

— А-а, — говорили мы разочарованно.

Кавардакова пришла на крещение в джинсах и тельняшке.

— А чё, раздеваться надо, что ли? — удивилась она и сняла шубу. На нее оглядывались; впрочем, без особого любопытства.

— Ну расскажи, Галь, как она, вот прямо так вот пришла и?.. — Галкин сексуальный опыт не давал нам покоя.

— Ну прям. Сперва вина попили, — еще больше подогревала наш интерес будущая крестная.