Читаем без скачивания Человек ли это? - Примо Леви

Кажется, мне везет. Мои несчастные «Измерения диэлектрических постоянных» вызывают вдруг интерес у этого уверенного в себе белобрысого арийца: он спрашивает, знаю ли я английский, потом показывает мне книгу Гаггермана, что уже само по себе — полный абсурд: ведь это просто невероятно, чтобы здесь, за колючей проволокой, существовал Гаттерман, точь-в — точь такой же, как у меня дома, в Италии, по которому я учился на четвертом курсе.

Ну вот и все. Возбуждение сразу спадает, и я тупо, безучастным взглядом слежу за белой рукой, которая выводит на чистом листе бумаги непонятные знаки моей судьбы.

— Los, ab![24] — На сцене появляется Алекс, теперь я снова под его юрисдикцией.

Вытянувшись перед Паннвитцем, Алекс щелкает каблуками, но в ответ не удостаивается даже легкого взмаха ресниц. Я секунду медлю, подыскивая соответствующую случаю формулу прощания, но тщетно: знаю, как будет по-немецки «есть», «работать», «воровать», «умереть», могу сказать «серная кислота», «атмосферное давление», «коротковолновый генератор», но как попрощаться с важной персоной — не знаю.

И вот мы опять на лестнице. Алекс прямо летит по ступеням: на нем кожаные башмаки, потому что он не еврей; он легконог, как дантовские бесы из Злых Щелей. Спустившись, он оборачивается и с раздражением ждет, пока я, гремя своими огромными непарными сабо и по — стариковски держась за перила, доковыляю донизу.

Похоже, все прошло удачно, но загадывать не стоит. Я уже знаю лагерь, знаю, что здесь никогда нельзя строить планов, тем более радужных. Достоверно одно: сегодня я не работал, а значит, к вечеру не так проголодаюсь, и это вполне реальная, вполне ощутимая удача.

Чтобы вернуться в Bude, нужно пересечь заваленное балками и всяким железным хламом пространство. Путь перегораживает стальной трос от лебедки, и Алекс, перелезая, хватается за него.

— Donnerwetter![25] — Он смотрит на свою руку, запачканную черной жирной смазкой, и тут подхожу я. Без злобы, без ненависти он вытирает сначала ладонь, потом тыльную сторону руки о мою спину. Невинный дикарь Алекс! Как бы он удивился, скажи ему кто-нибудь, что именно за этот поступок я сужу его сегодня, а с ним Паннвитца и несметное число других, таких же, как они, больших и маленьких, в Освенциме и где бы то ни было.

ПЕСНЬ ОБ УЛИССЕ

Вшестером мы счищали ржавчину с внутренних стенок вкопанной в землю цистерны, куда дневной свет едва пробивался через небольшой верхний люк. В цистерне было холодно и сыро, но все равно, это была шикарная работа, потому что за нами никто не следил. От ржавой пыли щипало глаза, першило в горле, она скрипела на зубах, оставляя во рту вкус крови.

Затряслась сварная железная лесенка — кого-то к нам несет. Дойч затушил сигарету, Голднер разбудил Зивадьяна, все мы бросились яростно скоблить гулкие металлические стенки.

Ложная тревога. Это не прораб, а всего лишь эльзасец Жан, наш командный Pikolo, Жан — студент, и, хотя ему уже двадцать четыре года, в химической команде он самый молодой, а потому должен выполнять обязанности Pikolo — мальчика на побегушках. Жан следит за чистотой в бараке, отвечает за инструмент, моет котелки, подсчитывает отработанные командой часы. Он свободно владеет французским и немецким. Едва его ноги появляются в отверстии люка, мы сразу же перестаем скоблить и засыпаем его вопросами:

— Also, Pikolo, was gibt es Neues?[26]

— Qu'est-ce qu'il у a comme soupe aujourd'hui?[27]

Нас интересует, в каком настроении капо, получил ли Штерн свои двадцать пять ударов, что там снаружи за погода, читал ли Жан сегодня газету, чем пахнет на кухне у вольных, который сейчас час.

Жана любили в команде. Надо сказать, что по лагерной шкале Pikolo занимает не самую последнюю ступеньку на иерархической лестнице придурков: он не работает руками, может сколько угодно греться у печки, может по своему усмотрению распоряжаться остатком дневного супа со дна бачка. И за всю эту «работу» ему еще дополнительно положено полрациона. Кроме того, у него есть шанс завоевать доверие капо, а то и подружиться с ним, тогда тот не обидит его при обмене одежды и обуви — даст что получше.

Но Жан был нетипичным придурком: физически крепкий, себе на уме, по отношению к нам он держался ровно, даже дружелюбно. Упорно и бесстрашно ведя в одиночку свою тайную войну с лагерем и смертью, он делал все, чтобы снискать благоволение Алекса, нашего капо, но при этом оставался в хороших отношениях с остальными, непривилегированными товарищами по команде.

Что до самого Алекса, то он полностью оправдал наши ожидания: закованный в непробиваемую броню хамства и невежества, он был жесток и коварен, обладал исключительным талантом ищейки и опытом изощренного профессионального тюремщика. При каждом удобном случае он подчеркивал превосходство своей чистой крови и своего положения «зеленого треугольника», а нам, своим обессилевшим, изголодавшимся химикам, демонстрировал глубокое презрение.

— Ihr, Doktoren! Ihr, Intelligenten! (Ну вы, доктора! Ну вы, интеллигенция!) — ежедневно издевался он, глядя, как мы толпимся на раздаче еды и тянем вперед свои пустые котелки.

С вольными мастерами Алекс держался услужливо, предупредительно, с эсэсовцами водил дружбу.

Рабочий учет и ежедневные рапорты о выполнении нормы явно не были его коньком, и Жан, воспользовавшись этим, постарался доказать Алексу свою полезность. Целый месяц команда, затаив дыхание, следила за развитием событий, и вот наконец тонко продуманная тактика Жана принесла свои плоды: к нашему всеобщему удовлетворению, Алекс доверил ему наконец всю эту бухгалтерию.

Но и прежде, еще до того, как Жан утвердился в должности учетчика, мы замечали, что его слово, сказанное нужным тоном и в нужный момент, имело большой вес. Не раз он спасал товарищей по команде от наказания палками, от доносов в СС. Неделю назад судьба свела нас при чрезвычайных обстоятельствах, во время воздушного налета, и мы сразу стали друзьями, хотя в последующие дни нам из-за строгости лагерного режима не удавалось поговорить: мы едва успевали кивнуть друг другу на ходу, встречаясь в сортире или умывальной.

Держась одной рукой за качающуюся лесенку, другой он указал на меня:

— Aujourd'hui c'est Primo qui viendra avec moi chercher la soupe[28].

До вчерашнего дня ходить в наряд за едой (Essenholen) было ежедневной обязанностью косоглазого Штерна из Трансильвании, но теперь, когда из-за какой-то истории с пропавшими на складе метлами он впал в немилость, Жан в качестве своего напарника решил предложить мою кандидатуру.

Я вылез вслед за ним из цистерны, щурясь от яркого дневного света. Снаружи было тепло, от жирной, разогретой солнцем земли поднимался легкий запах смолы и краски, напомнивший мне летние пляжи моего детства. Жан протянул мне одну из двух палок для переноски бачка с супом, и мы зашагали под синим июньским небом. Я принялся его благодарить. Брось, мол, ерунда, отмахнулся он. На горизонте виднелись заснеженные вершины Карпат, я полной грудью вдыхал свежий воздух, мне было необыкновенно легко.

— Tu es fou de marcher si vite. On a le temps, tu sais[29].

До кухни идти примерно километр, а потом возвращаться с пятидесятилитровым бачком. Работа, конечно, нелегкая, зато она окупается приятной прогулкой в один конец и всегда желанной возможностью приблизиться к кухне.

Мы не спешим. Жан специально так продумал маршрут, чтобы мы, ни у кого не вызывая подозрений, сделали крюк, растянув дорогу как минимум на час. Мы говорим о доме, о наших родных городах, Страсбурге и Турине, о любимых книгах, об учебе. И еще о матерях. Видно, все матери на свете одинаковы, его мама тоже ворчала, что он не умеет считать деньги. Если бы они только знали, чего стоит их сыновьям каждый день жизни здесь, в лагере, если бы только знали!

Мимо проезжает на велосипеде эсэсовец. Это Руди, блокфюрер.

— Стоять! Смирно! Шапки долой!

— Sale brute, celui-la. Ein ganz gemeiner Hund[30], - вслед ему тихо говорит Жан.

Жану безразлично, на каком языке говорить? Безразлично, он думает на обоих, на французском и на немецком. Однажды он был в Лигурии, целый месяц там провел, Италия ему нравится, он с удовольствием бы выучил итальянский. А я бы с удовольствием стал его учить, только это нереально. Вполне реально. Можем начать прямо сейчас. Главное — не терять времени, не упустить ни одной минуты этого часа.

Встречаем моего земляка, римлянина Лиментани. Он еле волочит ноги и прячет свой котелок под курткой. Жан прислушивается к нашему разговору, ухватывает несколько отдельных слов и, смеясь, повторяет их:

— Zup-pa, cam-ро, ac-qua (суп, лагерь, вода).

Идет Френкель. Надо прибавить шагу, а то еще, чего доброго, настучит на нас, ему это раз плюнуть.

Улисс… Вдруг пришла на ум двадцать шестая песнь «Ада». Впрочем, почему бы и нет? Выбирать все равно некогда, от часа остается все меньше и меньше. Ничего, Жан умный, он поймет. Уж я постараюсь, чтобы он понял, сегодня я в ударе.