Читаем без скачивания Отчет Брэдбери - Стивен Полански

Они были действительно вытатуированы. Они выглядели агрессивно, сразу бросались в глаза. Я села на стул около кровати и стала смотреть, как он спит, лежа на спине, без рубашки. Мне хотелось, чтобы его тело подышало. Я уже видела клона всего, от макушки до пяток, спереди и сзади. Я трогала его в самых интимных местах. Мы считали, что процесс клонирования может привести к физическим уродствам, что клоны могут быть косолапыми или с заячьей губой. Может, даже хуже. Но этот клон был совсем другим. Его тело было красивым. Безупречным. Все было так, как должно быть, все на своих местах. Он гораздо красивее, чем я помню Рэя, хотя мне ни разу не довелось видеть Рэя без одежды. Неужели я вижу его теперь? Таким, каким он был тогда? Неужели он был таким красивым? Я вспомнила, как встал его член, когда я его мыла, вспомнила эрегированный орган в моих руках. Я почувствовала тянущее, томительное ощущение внизу живота. Я прикоснулась к себе. Мне давным-давно не приходило в голову делать это. Ни после смерти моего мужа. Ни тогда, когда мы были вместе.

Воскресенье. 19 июля, 21:15.

Странный день. Они все были странными, дни наедине с клоном. Я решила не называть его Сонни. Это имя ему не идет. Он слишком серьезен и грустен. Юрайя. Может быть, потому, что сегодня воскресенье. Воскресенье всегда тревожило меня, еще с детства. Воскресенье выводит меня из равновесия. Даже рядом с мужем я чувствовала себя бесцельной и опустошенной. Висящая в воздухе тревога, неясное ощущение нависшей угрозы. Может быть, в воскресенье все себя так чувствуют? Хотя я так не думаю. Сегодня я не ходила в церковь. Очень плохо, когда мне не удается пойти в церковь. Может быть, это страх, оставшийся с детства, сигнал о том, что начинается следующая школьная неделя? Но я любила школу. Может быть, однажды в воскресенье со мной случилось что-то плохое, а я забыла об этом или нарочно подавила воспоминания? Может быть, в воскресенье я умру? Воскресные вечера особенно тяжелы. Все вечера теперь тяжелые, с клоном или без него. Но даже теперь воскресный вечер — это нечто особенное. Я мрачна, насторожена. Я скучаю по детям. Если бы клон заговорил! Сегодня вечером мне необходимо общество.

Рвота прекратилась. Испражнения кажутся нормальными. Сегодня у него был стул два раза, оба раза нормальный. Я проверила его на кровь и глисты. Почему проверила? Я — копролог, роюсь в испражнениях. О моче я ничего не могу сказать. А еще у меня запор, чего почти никогда не бывает. Хотя у того, кто лежит в кровати, реакция симпатическая. Я ем сушеный чернослив. Предложила ему несколько штук, и он их съел. Бедняга проголодался. Он проглотил чернослив, не жуя. Я поджарила ему на обед куриную грудку. Как будто он питается регулярно. Но сейчас уже день, время обедать, и я понесла грудку наверх. Он с отвращением скривился. Это была инстинктивная реакция. Вид и запах грудки вызвал у него отвращение. У меня в буфете стояли две бутылочки детского питания, оставшегося с июня, когда — была здесь с детьми. Говядина с овощами, горох с рисом. Я попыталась покормить его с ложки. Он не открыл рта. Я разогрела в микроволновке пиццу, нарезала ее на небольшие кусочки. Все зря. Потом он увидел чернослив и стал есть. Я принесла ему банан. Очистила и отломила маленький кусочек. Он съел его и весь оставшийся банан без колебаний. Он съел небольшое соцветие сырой брокколи, которая начала коричневеть. Съел целую морковку, которую я держала перед ним, пока он кусал, а также ломтик груши. Я задумалась, откуда он получает белок. На ужин в качестве эксперимента я приготовила чечевицу с сельдереем, морковью и имбирем. Ему это понравилось, и он захотел поесть с ложечки. Еще он поел немного неочищенного риса, тоже с ложки. Я дала ему ломтик хлеба с маслом. Он выпил соку из поильника; мне остался фруктовый пунш. Завтра попробую дать ему молока. Надо сходить в магазин. Я посмотрела на его зубы. Они выглядят превосходно. Ровные, белые. Ни единого признака вмешательства стоматолога.

Мы заканчиваем с подгузниками. Какое счастье. Клону, похоже, не нравится мое вмешательство. Возможно, оно оскорбляет его чувство собственного достоинства. Я этому не удивлюсь. Ранним вечером, после ужина, я пошла к нему, чтобы проверить подгузник. Заглянула в комнату. Он спал. Я наклонилась над кроватью и стала снимать с него пижамные брюки. Он открыл глаза. Увидев меня, понял, что я собираюсь делать, и отодвинул мою руку. Он сорвал с себя подгузник, оказавшийся чистым и сухим, и бросил его на пол. Он был зол. Оскорблен, как я теперь думаю. Я испугалась, что он впадет в ярость. Физически я ему не соперник. Правда, он очень слаб. Он потянул брюки, прикрылся, потом сел на кровати. Он не смотрел на меня. Он медленно передвигал себя по кровати так, чтобы сесть на ее край и опустить ноги на пол. Он обхватил голову руками и оставался в такой позе достаточно долгое время. Я подумала, что он плачет, но он не издавал ни звука. Потом он встал. Он в первый раз встал с постели. Он пошатывался. Я боялась, что ноги его не удержат. Я подошла к нему и взяла за руку. Я говорила с ним ласково, как могла. Я сказала:

— Все в порядке. С тобой все хорошо. И дальше все будет хорошо.

Он направился к двери. Он двигался очень медленно. Я не отпускала его руку, чтобы помочь удержать равновесие.

— Тебе нужно в туалет? — спросила я.

Я не знала, что он собирался сделать. Может быть, просто хотел уйти. Трудно сказать, понимал ли он мои слова. Он не смотрел на меня, когда я говорила с ним.

— Давай покажу, где это, — предложила я.

Мы вместе спустились в прихожую. Он едва волочил ноги. Он был очень слаб, дезориентирован и ошеломлен. Я пошла с ним в туалет. Подняла крышку унитаза, подняла сиденье, потом нажала кнопку смыва, чтобы показать, как это работает. Он посмотрел на меня. На его лице застыла невыносимая печаль. У меня заболело сердце. Это было лицо Рэя. Он стоял перед унитазом. Его колени дрожали. Он походил на сгорбленного старика. Он просто стоял. Я подумала, что он, вероятно, никогда раньше не мочился в унитаз, что клоны-мужчины мочатся в длинные металлические желобы, какие имеются на стадионах для игры в бейсбол, что они используют унитазы только для дефекации, а может, они мочатся сидя. Возможно, он никогда не пользовался унитазом. Я не представляла себе, как показать ему, что надо делать. В конце концов до меня дошло, что он, вероятно, просто-напросто ждет, пока я выйду и оставлю его одного. Я вышла в прихожую. Я оставила дверь открытой и встала там, где он не мог меня видеть. Через пару секунд он закрыл дверь. Я боялась, что он упадет и разобьет голову об унитаз или о бачок, но оставалась снаружи. Я услышала шум воды, льющейся в унитазе. Когда он открыл дверь, я взяла его за руку. Он не смотрел на меня. Мы прошли по прихожей и вернулись в спальню. Я помогла ему лечь на кровать.

— Вот и хорошо, — сказала я.

Он лег на спину, лицом к стене.

Самое странное. Я сидела рядом с ним, пока он лежал в кровати. Часа в два пополудни. Было жарко. На нем была синяя укороченная пижама моего мужа, он лежал поверх одеяла, в полудреме. Я пела ему уже полчаса, пытаясь его успокоить, показать свою доброту. Человеческую доброту, чуть не написала я. Негромко пела «Три маленькие рыбки». «Страну Неверлэнд». «Покажи мне дорогу домой», обе версии. Песни, которые пела мне мать, а ей — ее мать. Я пыталась вспомнить колыбельные, но не могла. Хорошо, что я не подумала о «Баю-бай, малыш», иначе бы обязательно ее спела. Я спела «Норвежский лес», старую песню «Биттлз», которую любила моя мать. Я подумала — интересно, пел ли ему кто-нибудь когда-нибудь, слышал ли он вообще, как люди поют? Ни с того ни с сего он завопил. Словно мартовский кот перед схваткой с соперником. Я перестала петь. Он сел. Взглянул на тыльную сторону ладоней, потом начал неистово тереть ими о ноги. В одно мгновение он обезумел. Начал хватать и тянуть кожу на руках. Потом стал проделывать то же самое с голенями и лодыжками, в безумии метался, поочередно пытаясь содрать кожу с ног и рук. Похоже, ему казалось, что по его коже бегает что-то живое. Не знаю, спал ли он, был ли это сон, или он бодрствовал, и это была галлюцинация. Я положила руки ему на плечи и мягко заставила снова лечь на кровать. Там ничего нет, сказала я. Засыпай. Ничего нет. Как только я убрала руки, он снова поднялся и стал себя царапать. Это продолжалось около пяти минут, при этом он вопил, не переставая. Затем все прекратилось. Он откинулся назад, упал и мгновенно уснул. Может быть, он все это время спал. Я не знаю.

Он меня напугал. Полчаса назад я сидела на кухне за компьютером и писала эти записки. Я подняла взгляд. Он стоял у самой двери столовой. Он смотрел на меня. Я не слышала, как он спустился. Он сделал это беззвучно. В его позе не было ничего угрожающего, ему просто было интересно, чем я занимаюсь. Было странно и больно видеть его, одетого в пижаму моего мужа и похожего на Рэя как две капли воды. Отец, Сын и Святой дух. Я налила ему чашку фруктового пунша. Больше у меня ничего не было. Он выпил пунш, не сходя с места, прямо из чашки, без соломинки, без поильника. Он открыл холодильник, потому что только что видел, как я это сделала. Стал трогать все внутри. Когда он чего-то касался, я это называла — хлеб, сыр, масло, яйца, словно учила его языку. Кто знает, что ему известно? Он открывал шкафчики, и я называла вещи, к которым он прикасался. Он был очень осторожен, чтобы не сдвинуть что-нибудь и не разбить. Он включил воду в раковине, затем выключил. Посмотрел на мой компьютер, стоящий на столе, но не дотронулся до него. Похоже, больше всего его заинтересовали фотографии в рамках, висящие на стене возле полки с поваренными книгами, а также керамическая банка для печенья в виде медведя. Когда он решил, что достаточно увидел и услышал, мы снова пошли наверх. Ему было тяжело подниматься по ступенькам. Я подвела его к постели и сидела рядом, пока он не заснул. Все было очень мирно и дружелюбно, словно мы — старики-соседи, но один из нас немой. Итак, он больше не лежачий больной, не прикован к постели. Что мне теперь делать?