Читаем без скачивания Пловец. Авторский сборник - Александр Иличевский

Постепенно насторожившись, я стал кое-что прозревать, но не успел утвердиться, как Барсук в машине опять — от ветерка, видать, — протрезвел, стал липнуть к водиле: мол, хлебни глоток — смажь баранку. Вовремя укоротил его здоровый Петька, успел: водиле-то отказаться неудобно, раз сам легионер предлагает, он уж и грабли от руля за бухлом протянул. Только Петька-большой тут ка-ак — шмяк Барсука по жирному загривку:

— Ты что, Петюня, по нулям забурел?

Барсук тут же на попятную: бутылку в окошко — швырк.

И смекнул я тогда, кто тут по правде у них настоящий император, а кто прокуратор выдуманный…

Не успел я размыслить над этим, как Барсук достает из перчатницы еще одну — и ко мне:

— На — глотни, все равно пропадать!

А я — в несознанку: мне, говорю, не хочется, мне, говорю, и так плохо.

А сам бутылку свою от страха к ребрам плотнее жму: думаю, ежели что — как вдарю…

Тогда Барсук всполошился да как заорет водиле:

— Гони к Парфенычу, гони! Я его с курями поить стану!

Пока к Парфенычу катились, на улицу Энгельса, к Головинскому саду, Барсук опять ко мне с сантиментами — гад, замучил совсем.

— Ты, — говорит, — определенно, наш мальчик. Ты, — говорит, — даже не представляешь, какой ты наш, как тебе повезло, засранцу.

Ну, думаю, пусть, пусть себе язык треплет: я чуть что — на перекрестке дверцу во дворы распахну — только ты меня и видел.

А пока до Парфеныча в пробках стояли, рассказал мне Барсук историю одну — то ли расчувствовался, то ли со скуки, только стало мне вдруг интересно.

Говорит: — Что тебя баба помелом погнала, это я очень даже понимаю. Я, когда тебя чуть постарше был, тоже траванулся любовным расколом. И чтоб не страдать, аспирантом в загранку подался. Нас из МГИМО куда хочешь тогда посылали — пошпионить, постажироваться. Вот и я рванул с тоски в Германию — развеяться. Там меня по части комсомола определили, фининспектором вроде: я взносы по гэдээровским райкомам собирал, учитывал — с умыслом, ясное дело… Короче, — говорит, — ты не поверишь — плакать будешь, как я в Берлине себе «крышу» определил. Открыл казино со стриптизом на комсомольские взносы. Так и жил — во сыру да масле, а пива было — ниагара… Про бабу свою от жизни такой забыл наскоро — как не было суки той. Вот и ты забудешь.

Тут я, конечно, ему не поверил. Хотя сомнение он в меня заронил, признаюсь.

Однако, долго ли коротко, приехали мы до Парфеныча — в ГОРО: Городское общество рыболовства и охоты — над самой Яузой, в Лефортово, особнячком шикарная такая усадьба, с иголочки после реставрации. Высыпаемся ко входу — а у дверей кипарисовых уже телохраны: Гогой-Магогой стоймя стоят, башками друг к дружке жмутся — наушники одни на двоих слушают. Нас увидали — разошлись, ходу дали, — а наушники на проводке провисли типа ленточки. И зря — Барсук проводок как рубанет наотмашь: левый за ухо схватился — терпит.

Смотрю на угол с адресной табличкой: Большой Эльдорадовский переулок, а по перекрестку — Энгельса, значит.

Ага, думаю, приехали…

Заходим, подымаемся кое-как — больше Барсука в поясницу толкаем, чем сами идем. Да еще лестница винтом — крутая больно, но красивая — вроде витражная колба идет вокруг ступенек штопором: ромбы, цветочки, серпы, молоточки, знаки качества (пентаграммы с человечком внутри распятым), восьмиугольники также, голуби, веточки, звездочки разные… По такой лестнице, если б не Барсук, подниматься одно удовольствие — как во дворец, не меньше, а то и — в ракету на Байконуре.

Но вот и вскарабкались. Главная зала — насквозь залитая светом, будто лампа — вроде как музей: зеркала, стол с приборами, пионы в корзинке, клавесин, камин, картины по стенам маслом — все больше, правда, монтажники-сталевары, туркмены на комбайнах, хлеб золотой веером, ворохом и фонтаном — плюс политбюро, правда, не в полном составе: однако Ч. и Щ. там были, на почетном притом местечке, узнал я их… Когда-то я ихние биографии на политинформации в школе докладывал: была у нас такая бодяга — по утрам на первом уроке вырезки из «Правды» по очереди расписывали вслух перед классом…

А как узнал я портреты — на чистой интуиции, необъяснимо — вздернул бутылочку свою из рукава повыше, чтоб сподручней — наотмашь — с плеча вскинуть…

Тут заминка вышла — Барсук вдруг с равновесия вздумал заваливаться. Прислонили мы его к косяку, разворачиваемся, обходим залу, смотрю: стоит нараспашку сейф-иконостас — точь-в-точь как в прошлой конторе, только изнутри дверцы иконами увешаны, а перед ним жирный мужик расхристанный, в рубахе белой навыпуск, верхом на коньке-горбунке — на кресле-качалке с ногами — туда-сюда, туда-сюда — и в сейф из арбалета целится.

Дзень-бум — ба-бах!

И стрелу перезаряжает — меланхолично, как «Герцеговину Флор», пальцами из колчана на ощупь тянет.

Смотрю, а у него вместо мишени внутри — пачки денег, как в «городках», выложены колодцем-пирамидкой: и стрелы ежом торчат.

Этот-то мужик Парфенычем и оказался. Никакой уже был, лыка не плел, только мычал и рукой двигал в бессилии, будто пса гладил — так что мне его Барсук представил: мол, олимпийский чемпион по стрельбе из лука, а нынче — завхоз ихнего филиала.

Ну, чтоб еще покороче — скажу сразу, чем кончилось. Милицией. Напротив усадьбы ГОРО — через речку, у Головинского сада, куда Петр к Лефорту на ботике по Яузе из Петербурга для ревизьи-по-мордасам скатывался, — чудный бело-розовый госпиталь Лефортовский стройно так очень стоял на взгорье по-над речкой — в нем как раз в 12-м году Платоша Каратаев с кой-какими однополчанами из Апшеронского полка отлеживался от лихорадки. Так вот, Барсука за пальбу по гошпитальным окнам и увезли с концами — мудила через фортку палил, навскидку из арбалета: пальнет, прислушается, как стекла падают, и ржет от счастья, затвор перетягивает. И Парфеныча менты для коллекции прихватили — ни за что, так просто: пьяному ведь, как мертвому, все одно, где ночевать…

А нас с Молчуном — возьми да и выпусти из «воронка» на полдороге: за полсотни.

Я дал. Молчуну, видно, все это по барабану было. Пока нас везли в лефортовский «обезьянник», сидел чин-чинарем — спокойный, как Емельян Пугачев: ногу на Парфеныча поставил, локтем на Барсука оперся (тот плашмя на скамейке пузыри храпом пускал), платок чистый достал, утирается, за решетку на ландшафт по-хозяйски поглядывает.

Я размыслил-прикинул — чую: нечисто здесь что-то, — ну их всех в баню, не хочу я в участке лишний раз светиться… Достал купюру — машу ею в задний вид сержанту.

Тот по тормозам, к нам вертается:

— Командир, маловато будет: я те че — маршрутка?

Тут Молчун отозвался:

— Это за двоих, начальник. Остальных баранов я тебе на съедение оставляю.

Отпирает нас сержант, взял полтинник, осмотрел, посторонился:

— Вы, — говорит, — трезвые и смирные, даром что сомнительные клиенты, так что хиляйте поздорову, сами дойти сумеете, некогда мне с вами.

Ну мы и пошли. А чего, собственно, не уйти, раз не держат? Вот если б препоны чинили, тогда и остаться бы можно — чтоб шум не подымать. А так-то — чего перечить?

Ну, значит, выходим. Глядь — опять телохраны, как архангелы, на тротуаре стоят. Я было обратно в «воронок» полез, но он вспорхнул.

И тут как раз самое интересное начинается. Молчун молчит, набычился, на меня не смотрит, а я бутылку за пазухой жму — так, на всякий случай: поди, прочитай, что там у него на уме, — может, сердится за что-то, чего вдруг еще драться полезет. Но драться Молчун не стал. Наоборот даже. Охранников жестом остраполил — мол, держитесь подальше — и легко так под руку к метро меня влечет.

У подземного перехода сплюнул длинно в урну — попал, платочком утерся и зырк — на меня с приглядкой.

Ну, я напутствие какое от него ожидал. Думал, сейчас скажет чего-нибудь, вроде «Живи», «Бывай» или «Не кашляй». Однако совсем обратное прощание у нас с ним вышло. И не прощание даже, а наоборот — знакомство.

— Меня, — Молчун говорит, — Петром Алексеевичем зовут. Вы извините, мы вам тут собеседование несложное хотели устроить — только вот как оно все вышло. Ну да ничего. Я и так вижу — вы нам годитесь вполне.

Я — честь по чести — в несознанку: стою, ног под собою не чую, не то что землю. Бутылку еще крепче сжал — думаю: щас как вдарю — ежели что, конечно.

А дальше Молчун такую пургу несет:

— Я, — говорит, — хочу предложить вам в нашей системе, в совместном предприятии то есть, одно симпатичное место. Не пыльное совсем, при этом вполне денежное, солнечное даже место. Вы, я вижу, в деньгах нуждаетесь — да и проблемы личные вас поджимают.

А на том месте все как рукой — слетит, исчезнет. К тому же — поучаствуете в полезном деле: Партии и Комитету вновь требуется отбыть на время в эмиграцию. Но мы вернемся еще, — тут Молчун как-то особенно помрачнел, искра какая-то перебежала с левого глаза на правый. — На табулу расу, так сказать, ворвемся, лет через пять…