Читаем без скачивания Мистерии доктора Гора и другое… - Александр Половец

Пока Рачихин медленно тянул непривычный напиток, Пранский позвонил Володькиным друзьям. Вскоре они появились и увезли Беглого с собой.

Свобода, на которую Рачихин уже перестал рассчитывать и надеяться, оказалась для него еще одним испытанием. Денег не было. Не было работы, потому что курсы бартендеров, которые в ожидании завершающего процесс заседания успел закончить Рачихин, одолжив для их оплаты деньги у кого-то из друзей, ему не пригодились.

Приговор гласил: 1 год тюремного заключения, в который засчитывались проведенные Рачихиным в тюрьме семь с половиной месяцев (оставшееся время «в связи с хорошим поведением в тюрьме разрешить провести на свободе»), 2 года испытательного срока, 100 часов общественно-полезной работы и 850 долларов штрафа. При этом оговаривалось, что Рачихин не имеет права бывать в местах, где осуществляется продажа алкогольных напитков, и это полностью закрывало для него возможность поисков работы в баре или ресторане.

Но особо угнетающим обстоятельством оставалось для Рачихина то, что круг друзей, образовавшийся в свое время, когда Рачихин жил с Куколкой, — распался.

Беглый догадывался, что главной этому причиной является, для оборвавших с ним все отношения приятелей, невозможность для них поверить в непричастность Рачихина к гибели Куколки. Не все они при этом разделяли веру в связи Рачихина с КГБ, возможно, поручившим Беглому расправиться с Людой — многие объясняли возможность совершения им убийства обычной ревностью. И почти все они считали, что суд над Рачихиным не был справедлив по отношению к погибшей. На следующий год, в дату ее гибели, и на другой, и на третий собирались они у кого-нибудь дома, чтобы, за накрытым по российской традиции столом, помянуть Куколку и в который раз посетовать по поводу ее незадавшейся жизни.

А Рачихин и сам сторонился их, не искал и даже избегал случайных встреч с кем-то из старых приятелей.

Однажды его навестила дома съемочная группа телевизионной компании — показу этого сюжета по одному из лос-анджелесских каналов сопутствовал пространный комментарий, разумеется, не упоминавший некоторые самые сокровенные страницы биографии Рачихина. Тележурналисты, конечно же, могли не знать о них. Да и кто, вообще, кроме, пожалуй, самого Рачихина, здесь, в Америке, знал их во всех подробностях?..

Достоверность этого рассказа, помимо материалов судебного процесса, которыми располагал автор, определяется исключительно содержанием поведанного автору самим Рачихиным.

В отдельных эпизодах автор позволил себе ввести некоторые детали описательного характера, не упомянутые рассказчиком, но никак не влияющие на достоверность основных линий сюжета повести. По понятным причинам, изменены или не приведены полностью имена людей, окружавших Рачихина в период его жизни в США.

Апрель 1987 г.

А дальше… дальше было вот что.

Последняя глава

Сизый дымок дрожащей пеленой заполнял пространство, зыбкое и переменчивое, медленно опускаясь на мерцающие огоньки свечей. Расставленные вдоль стен, сходящиеся где-то у самого купола, они желтели пятнами неверного света, и над ними, где свет смешивался с глазками лампад, можно было заметить, как из тусклого серебра окладов, едва различимые в полутьме, иконные лики задумчиво смотрели куда-то вглубь церкви.

Что они видели?

Батюшка, грузный, совсем еще не старый, степенно прохаживался перед группкой женщин в темных платьях. И еще там было двое мужчин: неподалеку от широкой створчатой двери, оставшиеся у входа, они стояли здесь, одетые не по-выходному — совсем не так, как следовало приготовить себя, собираясь в церковь. Одного возраста — лет, скажем, сорока, — эти двое и внешне казались схожи друг с другом.

Переминаясь с ноги на ногу, они рассеянно слушали заученный речитатив священника, время от времени крестились, неловко поднося сложенные щепоткой пальцы — ко лбу, к груди… к одному плечу, к другому… И потом, повторяя молящихся у амвона, становились на колени и кланялись, почти касаясь головою пола, его холодных каменных плит, уложенных в строгие прямые полосы.

Только хорошо освоившись с полумраком, можно было заметить чуть в стороне от обеих групп силуэт единственного здесь сидящего. Беглый, ставший за полгода совсем щуплым, почти невесомым, легко умещал себя меж двух велосипедных колес, к оси которых было подвешено обитое потертой кожей сиденьице. Ближе к завершению службы он отводил взгляд с лежащего на коленях молитвенника, находил батюшку и какое-то время следил за тем, как кадило, придерживаемое за конец блекло-золотистого шнура, описывало неширокие дуги, оставляя за собой легкие дымные полосы, наполненные дурманящим запахом ладана.

Потом поднимал он необъяснимым образом переменившие цвет глаза — из серых, какими они всегда были, в совершенно голубые — и подолгу смотрел в окна. Там, почти под самым куполом сквозь мутноватые стекла видны были раскачивающиеся кроны кипарисов — их мерное колебание, казалось, точно повторяло движение язычков пламени на догоравших свечах.

— Благослови Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков… — слышалась скороговорка батюшки. — Царю небесный, Отче наш, яко Твое есть царствие…

— Аминь. Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй… — многократно отзывался хор голосов — чистых и высоких от звенящей в верхних регистрах хрустальности: почти невозможно было поверить, что пение исходило от этих женщин, чьи годы легко угадывались в их серебряных прядях, выбивавшихся из-под платков и косынок, в морщинах их лиц — там, где прятались глубокие тени, когда выпрямлялись они, чтобы приложиться к руке священника…

Служба кончалась, пустела церковь. И тогда батюшка подходил к Володьке, клал ему на голову широкую теплую ладонь и долго негромким баском говорил что-то утешительное. Володька слушал, не очень вникая в смысл произносимых слов, — ему важнее всего было просто находиться здесь, где, как ему теперь казалось, проложена некая последняя для его нынешнего существования грань: переступив ее, знал Володька, он вовсе не перестанет быть, но все же переменится, приспособится каким-то образом к ожидающему его новому состоянию. А батюшка — он для него и был оттуда, из-за черты.

Исповедовался Володька, еще недавно способный приходить сюда сам, при каждом возможном случае: ощущая себя ближе и ближе к крайнему рубежу, он чувствовал потребность не просто повториться в своей исповеди, но добавить что-то, случайно или усилием воли загнанное в самую глубь памяти.

А сейчас он только слушал…

Потом от колонны отделялись те двое и, толкая коляску к выходу, подхватывали ее перед самой лестницей и легко сносили по ступенькам во двор — отсюда до дома призрения, последнего прибежища Беглого, оставалось всего ничего, меньше квартала.

Посидев немного рядом с кроватью Володьки, куда не без труда забирался он пока еще сам, друзья уходили…

Он уже знал, что умирает.

Сначала ему казалось: вот приедет Ершик — так он в хорошие дни называл Женю — и все переменится. Женя… Оставленная им почти восемь лет назад, а по существу и еще раньше — сначала как бы не всерьез, для пробы, потому что они незадолго до его съемок в Мексике, еще живя вместе, потихоньку даже от близких друзей, начали разводиться — сейчас она становилась единственно возможным способом удержаться за жизнь.

Ее и его плоть — понимал он, — соединились в их детях, явились двумя новыми жизнями. Так ведь?.. Не значит ли это… Ну, вот будь она сейчас рядом, будь она здесь, — можно же, наверное, вцепиться в нее всеми оставшимися силами, ногтями, клетками своего тела, так, чтобы слиться воедино, раствориться в ней — и остаться!

Женя приехала, когда Володька был еще на ногах. Успела. Притом, что в ОВИРе разрешение получилось неожиданно быстро и просто — достаточно оказалось телеграммы, посланной Володькиными друзьями, — американцы впустили не сразу. Там, в посольстве, она не могла поступить, как в ОВИРе, когда принявший ее чиновник усомнился: «Как это, в гости к сбежавшему, да вы что? У нас такого не принято!»

— А вы спросите, у кого надо! — почему-то выпалила она ему в лицо.

В посольстве же тянули и тянули, требуя доказательств ее намерения вернуться домой.

— Работа, квартира, дети — все остается в Москве! — объясняла она консульским. Те понимающе кивали, говорили сочувственные слова — а визы не было.

Да, все же успела…

Раз в неделю кто-нибудь из приятелей возил Беглого на процедуры — придуманные, как все это уже понимали, больше для проформы. На ход же болезни в Володькиной стадии, то есть во всех направлениях пронизанного фатальными нитями метастазов, влиять они почти не могли — разве что слегка замедляли ее неизбежный ход. А врачи бесплатной больницы, куда после двухнедельного нахождения в ней возили Володьку, добросовестно продолжали начатый курс лечения.