Читаем без скачивания Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

последних десятилетий демократических обществ было очень мало, хотя трудно спорить с тем, что это самая разумная форма правления. Сегодня мы, американцы, по сути, рассматриваем наше сочетание гражданских свобод, представительного правительства и рыночной экономики как результат процесса, равносильного своеобразному культурному естественному отбору, – политическому выживанию наиболее приспособленных. Но и старая модель наделения властью одного человека весьма живуча. В избираемых правительствах первую скрипку обычно тоже играют президенты и премьер-министры. Это подтверждается и недавней американской историей, с ее постепенным усилением власти президента. Склонность назначать себе всемогущего вождя, по-видимому, и лежит в основе вытеснения старых утопий новыми, пугающими антиутопическими сюжетами. Мор, Платон и другие утописты предполагали, что потребностями общества будет управлять некая безликая элита. Но редко случается так, что анонимное избранное меньшинство руководит обществом долго: на смену приходит верхушка еще более малочисленная и громко заявляющая о себе, а именно единоличный вождь. Оруэлл и Замятин изображают нежеланное возвращение к поистине традиционной форме правления – деспотизму. По сути, Замятин провидчески предугадал становление культов личности таких фигур, как Сталин, наделенных огромной властью и чувством непогрешимости, – удивительный кульбит, учитывая, что большинство этих режимов проповедовало атеизм.

Утопическая харизма, то есть тенденция утопических произведений изображать тиранов-одиночек, отвечает трем основным признакам биологической подоплеки поведения. Во-первых, это универсальное явление, вплоть до недавнего времени имевшее место практически во всех обществах. Оно по-прежнему бытует и среди американцев-демократов – об этом свидетельствует бесконечное и всеобщее обсуждение клана Кеннеди, а также в свое время недолгая кампания за разрешение Р. Рейгану баллотироваться на третий срок, пресеченная, правда, скандалом, получившим название Ирангейт[18]. Во-вторых, харизма сопровождается ярко выраженным эмоциональным воздействием. Очень трудно оставаться равнодушным к тоталитаризму или к человеку, обладающему почти безграничной властью, деньгами или даже физической привлекательностью. Лидерам обычно свойственно то, что П. Гилберт называет «потенциалом привлечения общественного внимания» (цит. по: [Buss 1999:358]). Согласно Пинкеру, «статус – это осведомленность общественности о том, что у вас есть качества, которые позволили бы вам помочь другим, если бы вы того захотели» [Пинкер 2017: 548]. Если заменить «осведомленность» на «ощущение» – в любом случае, вероятно, поправка необходима, – это определение можно применить и к харизме. Политическая власть строится на эмоциях, которые вожди способны вызывать у подданных, на чувствах, часто достаточных, чтобы вдохновлять на самопожертвование. Но эта жертвенность основана на ощущении, что в долгосрочной перспективе харизматическая личность, скорее всего, принесет больше пользы, и поэтому, чтобы получить адаптивное преимущество, желательно снискать ее благосклонность. В результате власть имущие импонируют простым гражданам и как личности даже кажутся физически привлекательными. И наконец, существует вопрос функции: нужно продемонстрировать, что предписания приносят исполнителям существенную пользу, независимо от того, действительно ли харизматический лидер проявляет альтруизм. Очевидно, что если существование внутри жизнеспособного общества требует адаптации, то гораздо выгоднее быть сторонником правителя, чем наоборот. Все три условия приложимы к мифам Замятина о настоящих людях, включая образ Благодетеля, всемогущего правителя Единого Государства.

Как в абсолютистских режимах, так и в этих антиутопических произведениях мы видим гипертрофированный, то есть преувеличенный процесс объединения социума вокруг этих общих и, вероятно, неоправданных иллюзий о вожде. Если общество функционирует эффективно, а следовательно, слаженно и гармонично, оно имеет больше шансов выжить, и его граждане, таким образом, с большей вероятностью добьются репродуктивного успеха. Правители часто оказываются решающим фактором в процессе сплачивания общества, особенно если требуется сосредоточить и мобилизовать общественную волю для какой-то важной цели. Получается, что подчинение силе харизмы для рядовых граждан предполагает адаптивное преимущество, даже если это влечет за собой совершение когнитивных ошибок. Комментаторы часто говорят о харизматичных лидерах, способных привлечь внимание, вызвать благоговейный трепет и, наконец, привести в повиновение множество людей. И тем не менее харизма, как и власть, всегда «в глазах смотрящего». Оказывается, для выживания иногда полезно быть глупее, чем мы есть, проявить легковерие.

Этот аргумент согласуется с теорией 3. Фрейда о том, что квазирелигиозный пыл, вызываемый могущественными лидерами, граничащий с «эротическим восторгом» и придающий необычайную мощь тоталитарным правительствам, проистекает из «младенческого чувства беспомощности и стремления к сильной, покровительственной отцовской фигуре» [Booker 1994: 31]. Давлению отбора подвергаются также и семьи. Семья с более эффективным укладом, скорее всего, будет процветать с течением времени. Ребенок, боготворящий родителей, с большей вероятностью будет их слушаться, причем слушаться охотно, и таким образом избежит многих неприятностей, способных навредить здоровью сообщества в целом. Следовательно, мы можем подвести селекционистскую базу и под замечания Фрейда о паттернах семейной привязанности, и под тот факт, что такие отношения часто расширяются и распространяются на «большую семью» централизованного государства. Это отражено и в насыщенных эмоциями номинациях, которые нередко даются крупным политическим деятелям: «отец народов», «друг всех советских детей», Старший Брат, «Дорогой диктатор» (в антиутопии Л. П. Хартли «Справедливость налицо», 1960), Благодетель или Гениалиссимус (в пародийном антиутопическом романе В. Н. Войновича «Москва 2042», 1986).

2. Имена

Вот пример персонализации идеологии.

Что есть имя? Давать людям словесные обозначения, по возможности уникальные, – один из обычаев, распространенных повсеместно. Имя обычно выбирается тщательно, так как это существительное, ныне входящее в класс имен собственных, может оказать влияние на будущее положение ребенка в обществе, репутацию и – в случае особого успеха – личный миф. В результате накопления ассоциаций «в глазах смотрящего» некоторые имена, говоря словами Оруэлла, «равнее других», а иным удается достичь харизматического статуса. Порой имя становится самым ценным активом человека, и в этом качестве им часто манипулируют для вящего воздействия. Есть фамилии (или псевдонимы), простого упоминания которых достаточно, чтобы вспомнить факты, имена и порой дутое величие их носителей: Монро, Ленин, Оруэлл, Сталин или Колумб.

Не чуждый жонглированию именами Замятин часто использует их именно так. В статьях и очерках он нередко приводит фамилии целыми списками. В основном упоминаются писатели, либо современники – Белый, Ремизов, Блок, Сологуб и Горький, – либо те, кого он причисляет к классикам: Шекспир, Достоевский, Чехов и Толстой. Все это совершенно естественно для художника, сведущего в своей области. Его списки также пестрят именами важных для него философов: Ницше, Шопенгауэра, Декарта – а также математиков и ученых: Галилея, Ньютона, Дарвина, Лобачевского и прежде всего Эйнштейна. Слыша эту фамилию, мы первым делом вспоминаем не Альфреда Эйнштейна, знаменитого музыковеда и биографа Моцарта, а великого физика. Покрываясь патиной славы и времени, эти имена – благодаря тому, что мы сосредоточились на крайне ограниченной части деятельности их носителей, – постепенно приобретают мифический статус. Так же как сегодня для нас фамилия Моцарта (не Леопольда, а его более талантливого сына Вольфганга Амадея),