Читаем без скачивания На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

рассказала о своем житье-бытье. Оказалось, что она из Плевена, играет в театре, город красивый, но скука ужасная, мужчины здесь здоровяки и очень агрессивные, пусть Елица не думает, что она гетера, упаси боже, один раз обожглась — и хватит, во всяком случае пока, тут Елице мгновенно вспомнился аборт, кровь, головокружение, обморок. Что она играет. Что дадут, выбора никакого, на сцене еще ничего не добилась, даже в классике. Как почему? Потому что не могу, милая, я на сцене стараюсь, из кожи вон лезу, а в театре это особенно заметно. Отец — старый библиотекарь, экспонат периода национального Возрождения, полон жизненной энергии для себя и апатичный для других, она ему нечто вроде родственной души, они понимают друг друга в тонких вещах ровно настолько, насколько расходятся в самых обыденных, она гордится этим изящным, парящим в воздухе духовным мостом, сплетенным из воображения, разума и голого душевного пафоса, под которым бурлит житейская река. Елица удивленно слушала: она часто думала о таком мосте между собой и дядей, но из чего сплетен ее мост? Она спросила женщину-мима, чем привлекает ее мужской ум. Как чем? Силой, естественно, потому что ни один мужчина не сравнится с нами в мощи душевной. Они обе улыбнулись. Товарищ Няголов сказал ей очень много верных вещей, например, что суд писателя над человеком подразумевает прощение, но в прощении его уже нет суда, как у бога. Потому что божеское прощение, как он сказал, — это прощение царя, оно несет в себе зависимость слабого перед всемогущим, содержит практический интерес, а не духовную заинтересованность, поистине всепрощающую.

Значит, они встречались, подумала Елица, интересно, где? В свою очередь она коротко рассказала о себе. Студентка философского факультета, не ладит с родителями, поклонниками химии и формул, дружит с дядей, которого боготворит, лето они думают провести здесь, он пишет новую книгу, а она составит ему компанию, если конечно, не свалится в очередном припадке. Припадке? Каком же? Захмелевшая Елица поняла, что сболтнула лишнее, но назад хода не было. Припадок самый обыкновенный — с ясного неба опускается цветная мгла, в голове гудят колокола, кто-то подключает высокое напряжение к затылку, к ногам, и ты проваливаешься в бездну. А пробуждение? — спросила женщина-мим. Вы хотите сказать, как я прихожу в себя? Это отвратительно — тошнит, голова кружится, боль, весь мир горек, кажется, что даже воздух горчит, Очень интересно, заметила женщина-мим, начинается как оргазм, а кончается как роды. Елица сказала, что такого она врагу не пожелает. Просто воочию видишь, что всей вселенной наплевать на тебя, жалкое существо из крови и плоти, правда в конце концов она проявляет великоду… нет, нет — скорее снисхождение: ладно, шепчет она, живи себе, дыши нормально, ходи и спи нормально, и думай нормально… Вы говорите — нормально? Разве думаете там, в бездне? Да что вы, где там думать — только редкий пульс и короткое дыхание, жизнь висит на волоске, лежишь, как мертвая. Но это же чудо! — воскликнула женщина-мим. Это перерождение! Вы будете жить долго и долго будете молодой понимаете?

Елица печально улыбнулась: все будет наоборот. Ну вот еще, что это вы! Знаете, что нужно? Огромная, изнуряющая любовь, которая захватила бы вас всю без остатка — вот что вам надо. Вы говорите так, будто вам это не надо… Прости я честолюбива, мне надо не любви! А почему вы не пускаете, что я тоже могу быть честолюбива? — упрямилась Елица. Женщина-мим рассмеялась. Потому что, милая, нет ничего глупее женских амбиций, вот почему. Вы меня щадите, заявила Елица, вы хотите сказать, что нет ничего нелепее женщины-философа, правда? Но вы не знаете, какие у меня планы. Какой-нибудь трактат? — улыбнулась женщина-мим. Вы угадали. Диссертация на тему о том, отчего не всякий тростник годится на дудки или отчего тростинке женского пола не стать философской свирелью, торжественно объявила захмелевшая Елица, как только защищусь, перехожу на рукоделие. Все мы в конце концов переходим на рукоделие, согласилась женщина-мим, но для начала нужно родить, хотя бы раз. Она откинулась на стуле, маленькая грудь плотно обозначилась под блузкой. Признаюсь, мне хочется родить. Чтобы у меня было маленькое живое существо, плоть от плоти и кровь от крови моей. Потом буду играть на сцене, как богиня… А вам не хочется? Елица пожала плечами: снова вспомнился аборт, жалкий эгоизм того, кого она допустила — допустила! — в себя. Мужчины переменились, продолжала женщина-мим, стали женственными, а мы — довольно-таки жестокими. Мы ожесточаемся, моя милая, это факт, обусловленный большими нагрузками и честолюбием. Да еще этот сидящий в нас зверь… Зверь? — рассмеялась Елица. Лютый зверь, самка, вы что, не знаете об этом? Я хочу переплюнуть Мельпомену, а вы — Аристотеля, сумасбродство, которое нас ожесточает… Ей богу, до чего же мне сегодня хочется ребенка!

Они вышли из-за стола, перед глазами все плыло от выпитого.

Елица вернулась домой под вечер. Из кафе они отправились было к Мине, но по дороге раздумали и решили прогуляться по старой части города. Свернули с бульвара в сторону и в считанные Минуты оказались в лабиринте узких кривых улочек, вдоль которых стояли облупленные дома, одноэтажные, двухэтажные, с эркерами, без эркеров, с прохудившимися водосточными трубами, с подпухшими каменными заборами, увитые пышно цветущими глициниями. В мощеных булыжником двориках зеленели шары самшита, торчали шпалеры, увитые виноградом, болталось на веревках разноцветное белье, сновали кошки.

В давние времена здесь были обособленные кварталы — турецкий, армянский, еврейский. Теперь все перемешалось, прежние жители выехали, дома заняли переселенцы из окрестных сел, ожидаюющие квартир в новостройках. То и дело попадались то бакалейная лавка с широким крыльцом и пыльными окнами-витринами, то частная сапожная мастерская или парикмахерская, увешанная выцветшими лозунгами квартальный клуб с небрежно заложенной кирпичом дверью, рядом с которой пробита новая. Чирикали воробьиные стаи, аппетит которых до сих пор не исследован наукой, стрелой проносились грациозные ласточки. В это скопище старья и разрухи вдруг открывались маленькие площади с каменными питьевыми фонтанчиками. Древние, сложенные из искусно полированного камня, с резными восточными орнаментами, кованными или литыми кранами, с желобами, перилами карнизами, нишами и выступами, причудливыми надписями арабской вязью, напоминающей следы неведомой дичи. Одни уже давно иссякли, другие роняли скудные струи, но самый большой, на два этажа — целые каменные ворота — был полноводен. Из сдвоенных кранов широкой струей лилась студеная вода.

Елица подбежала и, как девчонка, плеснула себе в лицо. На зарумянившемся лице блестели капли, волосы прилипли к шее, глаза заблестели весело и дерзко. Красавица, решила Мина