Читаем без скачивания Мариша Огонькова - Ирина Велембовская

Тот уже достаточно изучил нрав своей суровой, но еще очень интересной соседки, поэтому счел возможным не обижаться. Марише даже показалось, что у этого симпатичного дяденьки с розовой лысинкой могут быть виды на Валентину Михайловну. Но та, слава Богу, об этом не догадывалась.

По поводу же сегодняшнего гостя в хорошо отутюженных брюках Селиванова никаких разъяснений не дала. Мариша попыталась припомнить его лицо, но так и не смогла: брюки запомнились, а вот лицо нет.

Журнал со статьей Бориса Николаевича она взяла с собой. Она не все поняла в ней, но сознание того, что это написано человеком, которого она любила и которого не забывала, придало чтению особый интерес. Журнал этот Мариша обратно Селивановой так и не отдала, спрятала на память.

Был конец февраля. В Кремле заканчивал работу XX съезд партии. На швейной фабрике у Абельмановской заставы ждали встречи с делегатом: одна из швейниц сейчас находилась в зале Кремлевского дворца, своими глазами могла видеть весь Центральный Комитет. В истории фабрики это было впервые: выше, чем в районный Совет, никого отсюда до сих пор не выбирали и не посылали. Марише даже трудно было себе представить, что женщина с простецким именем Мария Егоровна, которая рядом с ней сидела за швейной машиной и те же щи ела в столовой, теперь в Кремле. Женщина, конечно, передовая, с первого года войны в партии. Часто вспоминала, как не халаты и сарафаны кроили и шили, а шинели и армейские бушлаты. Не одну иглу поломали; не из тонкого суконца были эти шинели. Теперь разбогатели, сколько добра порой в отход идет, а тогда ни ниточки, ни обрывочка…

Почти каждый день на фабрике проходили то митинги, то собрания. В перерыв читали работницам газеты, объясняли, рассказывали. Мариша отметила, что никого не нужно было уговаривать, чтобы остались. Самая малограмотная работница слушала затаив дух. Речь ведь шла о самом понятном: о прибавке в зарплате, о пенсиях, о пособиях вдовам, сиротам, о жилье.

— Что же вы плачете? — прервав объяснения, спросил парторг. — Радоваться надо, дорогие товарищи!

У Мариши тоже дрожали губы. Она же видела: процентов тридцать от числа работающих по цехам были уже почти старухами, но с фабрики не уходили, — разве проживешь на пенсию в сто пятьдесят рублей; если от детей помощи нет, так это на один хлебушек. На низкооплачиваемой подсобной работе тоже в основном гнули горб пожилые женщины: молодежь такую работу делать не будет, а мужчины ищут место, где не только заработать можно, но еще и заначить что-нибудь. Ящики, тюки, мешки ворочают шестидесятилетние бабы. Сколько раз Мариша от своей работы отрывалась, чтобы помочь какой-нибудь подсобнице.

… — Ну, так что слышно в народе? — бодро спросила Селиванова, когда Мариша в начале марта появилась на Большой Полянке. — Какова реакция на события? На восстановление ленинских норм партийной жизни?

— Очень хорошая реакция, — улыбнулась Мариша.

И рассказала, что февральский план выполнили досрочно, продукция на восемьдесят пять процентов отличного качества, остальная — хорошего, без всякой завышки.

В этом году в квартире на Полянке начали по-настоящему готовиться к весне. Стараниями энергичного Василия Степановича был найден хороший маляр, который покрасил все двери, косяки, рамы в местах общего пользования, наклеил новые обои в передней взамен тех, что при каждом стуке и шорохе лопались и рвались. Когда запах краски и клея улетучился, в окно повеяло апрелем.

Селивановой в апреле исполнилось сорок пять лет. Следуя примете «бабий век — сорок лет, сорок пять — баба ягодка опять», она и на самом деле как будто помолодела. Во всяком случае, платье она себе к этой дате сшила просто превосходное.

Ее недавнего галантного кавалера Арсения Александровича что-то не стало видно.

— Что же так?.. — рискнула Мариша спросить у Селивановой. — Вроде неплохой человек…

— А вот так, — ответила Селиванова. — Ты пробовала целоваться с мужиком, у которого съемные протезы?

— Нет, — ошеломленно сказала Мариша.

— Ну и не советую.

Мариша была приятно поражена, когда Селиванова в один прекрасный день пригласила ее пойти в театр. Потом их совместные походы по театрам и концертным залам участились. Возможности у Валентины Михайловны тут были самые широкие: кого только она не лечила. Но репертуар она как нарочно выбирала какой-то смутный, тревожный. Мариша многого не понимала, но все равно волновалась. Селиванова, конечно, понимала все, но держала себя совершенно спокойно. Она по-прежнему следила за модой, выглядела, с Маришиной точки зрения, прекрасно, и было не ясно, почему она теперь избегает мужской компании и водит за собой ее.

Так или иначе, но Мариша была просто счастлива: ей нравилось все. И оживление около театра, и освещенный зал, нарядная публика, колыхание занавеса, и звуки за сценой. Она еще не испытала разочарований и готова была смотреть любую пьесу, будь то драма или комедия.

— Не сердись, Толя, — говорила она мужу, когда он поздним вечером открывал ей дверь. — Очень интересный спектакль.

— Разденут тебя где-нибудь в подворотне, — угрюмо отзывался Анатолий, — вот и будет спектакль.

Это был уже следующий театральный сезон. Зима выдалась очень снежная. По Симоновскому валу еле двигались трамваи, тревожно звонившие перед каждым сугробом. Мариша куталась в свою пензенскую шаль, которая от снега из серой стала совсем белой, равно как и черно-бурая лиса с оскаленной мордочкой, свесившаяся с Маришиного плеча. Лис этих было много, они считались очень модными и не были еще безумно дороги, так что каждая московская модница стремилась украсить ею свое сильно приталенное зимнее пальто. Купил такую лисицу и Анатолий для своей Мариши. Но лиса злым своим оскалом как-то сразу стала ей поперек души, и только нежелание обидеть мужа мешало Марише сменить ее на какого-нибудь другого, более доброго зверя.

Мариша торопилась. Ей нужно было до половины восьмого попасть в центр, чтобы около театра имени Ермоловой продать один билет: всего час назад Селиванова ей сообщила, что пойти сегодня в театр не сможет.

Продать театральный билет с рук оказалось довольно сложно, гораздо труднее, чем приобрести его в кассе. Мариша топталась у входа, высокие резиновые боты холодили ей ноги, но сапоги на меху тогда еще только входили в моду и были далеко не у всех и каждого. Часы на Центральном телеграфе показывали уже двадцать минут восьмого, а покупателя все не находилось.

— Возьмите, пожалуйста, — сказала Мариша, протягивая билет парню, похожему на студента, — бесплатно, денег не надо.

— Спасибо, девушка, я сегодня не могу.

Марише сделалось неловко: вдруг да он подумал, что она ищет себе кавалера на сегодняшний вечер. У нее пропала охота предлагать этот билет и тем обречь себя на случайное соседство.

И тут Мариша вдруг увидела Бориса Николаевича. Он не спеша шел от «Националя» по направлению к телеграфу. Холодная фетровая шляпа его была густо присыпана метелью, на шее все тот же, знакомый Марише шарф. Еще две-три секунды, и он прошел бы мимо.

— Борис Николаевич! — негромко окликнула она. Он остановился.

— Ба! — почти радостно сказал он, приглядевшись к Марише. — Ужель та самая Татьяна?.. Что вы здесь делаете?

— В театр хотела идти, Борис Николаевич. — А что сегодня?

— «Бешеные деньги».

— Ну что же, это очень интересно… Вы не представляете, Марина, как я рад, что вас встретил.

— И я очень рада, Борис Николаевич.

— Вы знаете, меня все это время не покидает чувство какой-то вины. Несколько раз собирался пойти на Полянку… Скажите, как там?

Мариша сказала, что все в порядке: все живы, здоровы, часто вспоминают его.

— Вы, наверное, опаздываете в театр? — спросил Борис Николаевич. — Уже половина восьмого.

— Ничего, — сказала Мариша, — я лучше вас провожу. Она сунула билет в сумочку и пошла рядом с Борисом Николаевичем.

— Мы статью вашу читали, так за вас обрадовались. Он взял ее руку.

— А вы-то как? Замужем, конечно? Похорошели, это ведь от ничего не бывает.

Ей нетрудно было заметить, что и он за эти три года вроде бы пополнел, порозовел. Но это, возможно, от мороза.

— Как мама ваша в Ржеве поживает?

— Моя мама с прошлого года уже в Москве.

— Прописали?

— Не только прописали. Нам дали очень хорошую квартиру. На Комсомольском проспекте, напротив Хамовнических казарм.

— Небось рада мама ваша?

— Ах, Марина!.. Мама моя никак не привыкнет, что в квартире есть вода и ее не нужно носить из колодца. Она этим занималась почти двадцать лет. А теперь видите, как все переменилось.

— Очень я рада за вас, Борис Николаевич!

Он посмотрел ей в глаза:

— Вы тогда на меня не очень обиделись? Поверьте, у меня душа очень болела. Я часто вспоминал, как вы меня провожали…