Читаем без скачивания Никитинский альманах. Фантастика. XXI век. Выпуск №1 - Юрий Никитин

(8 января 1996 г.)

Эдуард Мухутдинов

СНАЙПЕР

Я все время промахивался, всю жизнь. Ни один учебный выстрел, мной произведенный, не только в яблочко не попадал, но даже в самый край мишени. И неважно, что прицел был идеальным. Однажды устроили эксперимент. Укрепили ружье в тисках, тщательно нацелили. Приятель выстрелил — яблочко. После него — моя очередь.

Выстрел — пуля проходит мимо мишени. Ну что тут поделать? Хуже всего, со временем эта особенность перешла и на другие мои действия. Нет, я, конечно, никогда не мог забить мяч в ворота, только изредка умудрялся попасть по нему ногой — и ни разу не сумел забросить в корзину. И сколько я не старался попасть снежком в окно — всегда выходило мимо. Но то в детстве… Чем старше я становился, тем более усугублялось положение. Я промахивался спичкой и зажигал, вместо сигареты, усы, — от них пришлось избавиться. Я подносил рюмку к подбородку вместо рта, делать записи начинал непременно на столе — промахивался по бумаге, надеть обувь стоило просто героических усилий и требовало много времени… И это — только часть моих новоприобретенных навыков. Друзья наивно полагали меня обычным рассеянным… ну может, чуточку рассеяннее прочих. Но я не был таким! Мне всегда удавалось хорошо сконцентрировать внимание, я всегда мог уловить суть дела, разговора, быстро ответить на самый запутанный вопрос. Так что насчет ясности ума вопросы должны были возникать редко. Однако физическая меткость портила все.

Почему я все это говорю в прошедшем времени? Дело в том, что я просто устал от такой жизни. Я собираюсь покончить с собой. Нет, никаких сожалений! Скорее — облегчение от окончательного принятия этого решения. Я устал — и хочу отдохнуть.

Минувшие годы представляются странным неправдоподобным сном, в котором все шло наперекосяк. Я желаю избавиться от прошлого; и если ценой этому является жизнь, — что ж, пусть будет так. Я недолго выбирал способ свести окончательные счеты со странной штукой, которая называется жизнью. Распространенных и верных методов немного. Но часть из них ко мне просто неприменима. Порезать вены — это хорошо, но я промахнусь ножом по руке. Повеситься — нет ничего лучше, но не попаду головой в петлю. Отравиться — замечательно, но мой подбородок уже изведал немало жидкости. Увольте. Надоело.

Больше всего понравилась мысль о большой высоте. Сброситься с многоэтажного здания, что может быть приятней! Испытать хотя бы раз чувство невероятной свободы, пьянящее ощущение счастья и завершенности это мечта! Я стою на последнем этаже самого высокого здания в городе. Никто меня не видит — это хорошо; не очень хочется перед смертью услышать вопли мелких людишек. Ветербродяга смело обдувает лицо, теребит волосы и воротник, забирается под одежду, приятно холодит кожу. Засиженный птицами парапет… Какая мелочь перед лицом вечности! Солнце, бодро сияющее и освящающее путь вниз, к родной земле, готовой принять меня в последние объятия. Перелезть через перила. Повернуться спиной к балкону следующим образом: переставить правую ногу, обратив ее пяткой к стене, перехватить правой ладонью перила, развернуться окончательно. Весь мир подо мной! Вперед!..Разжать ладони. Чуть присесть. Прыгнуть далеко вперед, изо всех сил толкаясь от парапета… Да здравствует полет! Земля приближается. Я внимательно слежу за этим. Тело, — я уже почти отвлеченно наблюдаю за самим собой, — переворачивается в воздухе, трудно удержать в полете одно и то же положение. Я делаю несколько оборотов… Ах, это пьянящее чувство свободы…Почему я до сих пор падаю? Сопротивление воздуха уменьшается, — но такого не должно быть!

Я открываю глаза. Передо мной — небо. Солнце, облака, далекие черные точки птиц.

Поворот… Дома, деревья… Земля… Почему она удаляется? Я же не птица! Я должен упасть! Рожденный ползать летать не может! Но земля удаляется… Небо постепенно темнеет. Удивленные птицы — и те поотстали от меня, не менее удивленного.

Становится все труднее дышать. Кровь приливает к голове… или это так кажется, ведь давление вокруг падает, а внутри менявсе то же, и, в конце концов, — я начинаю понимать, — меня разорвет на части. С ревом мимо пролетает истребитель, разворачивается — снова пролетел мимо. Я представил себе лицо пилота, и меня разобрал веселый кашель. На третий пролет от рева лопнули барабанные перепонки.

Все выше и выше. Дышать труднее и труднее. Кровь яростно стучит в висках, толчками вырывается из носа и ушей. Небо уже черное, и Солнце ослепительный желтый диск на нем; даже сквозь закрытые глаза я вижу его. Открываю глаза — и перед тем, как ослепнуть, замечаю россыпь звезд вокруг Светила. Я предчувствую приближение смерти за несколько мгновений до нее. Страшные боли внезапно утихают, кровь перестает идти… ее и осталось-то уже немного. Несколько секунд перед небытием…

Ах, эта чуждая реальности романтика… Но внезапная догадка омрачает конец моей жизни.

Я начинаю смеяться — тихий страшный хрип с бульканьем вырывается из опухшего горла.

Конечности конвульсивно дергаются, агония охватывает все члены, — и жизнь покидает изуродованное тело. Что за ирония!? Я промахнулся в последний раз. Но как промахнулся!

Я промахнулся по Земле!..

(19 апреля 1997, Казань).

Василий Купцов

МОЦАРТ И САЛЬЕРИ, ДУБЛЬ ДВА

«Прости меня, Александр Сергеевич!» «Я опоздал родиться». Опоздал? Ну почему же я, несчастный Моцарт, страдать все время должен оттого, что некто, именем Антонио Сальери, успел родиться раньше на шесть лет.

Ведь он же пустоцвет, ведь он же бездарь? «Волшебную» мне «флейту» освистали, тупицы, бездари! Ну, а его пустые побрякушки успех имеют громкий… У кого? У публики тупой, что в музыке не смыслит ничего! И все — ему. И деньги, и монарха благосклонность, и слава, слава… Директор оперного театра! Вот и капелла придворная его…

А мне, что мне, свист публики — и только?! Я опоздал… Но почему же опоздал? Ведь и отец мой, Леопольд, он сделал все, чтоб я сумел нагнать. Учил меня, страдал, ночей не спал. И выучил, сумел.

Ведь в возрасте я шестилетнем давал концерты и в империи Австрийской, в Германских княжествах, во Франции, на Альбионе даже… Играл я, музыку писал, и дни да ночи я сидел за клавесином. И что ж? Каков мой титул? «Ученой обезьянкой», не больше и не меньше, назван был — и только…

О почему, ну почему, никто не видит, что я гений?! Ну, разве просто так не видно сразу, что лучше музыки моей никто не сочинял еще? Что лучший я, что Богу равен? Еще и в плагиате обвиняют. Смешно! Ведь я могу сыграть мелодию любую наизнанку, иль вывернуть симфонию любую хоть задом наперед. Да я вниз головой сыграю! Но — становлюсь я в их глазах презренным акробатом, не более. Как шулер, мол, сжигаю свой талант…